Глава 1. НАЧАЛА (3)

(Адик Белопухов "Я - спинальник")

Той первой зимой, когда еще еле-еле шевелились руки, когда я лежал один, беспомощный, в палате и постепенно возвращался к жизни, мои друзья бежали на лыжах из Москвы в Осло. Из каждого большого города посылали мне телеграммы. Как почетному капитану пробега. Из Выборга, Хельсинки, Стокгольма. Я отмечал на неболь­шой карте, выдранной из атласа мира, пройденный друзьями путь. За месяц было пройдено ими две тысячи километров.

Если я напишу, что тогда, в больничной палате, я мучился несвершенным, - это будет неправдой. Несмотря на то, что к тому времени наши пробеги стали для меня делом жизни. Ленинград-Москва, Москва-Осло, мы мечтали о пробегах в более суровых условиях, по ледовой кромке Арктики, через Берингов пролив, к берегам амери­канского континента.

Но невыполнимость всех этих планов стала для меня оче­видна достаточно быстро. Нельзя сказать, что это меня очень расстроило. Спас меня мой безудержный карьеризм, стремление быть первым. Стремление участвовать, организовывать пробеги - основывалось только на одном, на желании быть первым, первым - в Осло, первым - в Арктику. Перед травмой у меня, кроме лыж, была еще одна карьеристская идея - защитить докторскую диссертацию. Мне было всего тридцать семь, а в технике не было принято так "рано" становиться доктором. Это - не физика, не математика, это расплыв­чатый предмет, - технические науки. Ни один "техник" не защитил докторской до сорока лет.

До травмы я многое делал, а главное - были реальные шансы. Я уже начинал готовить большие листы - плакаты для защиты. В технике все идет по накатанной дороге: диссертант вывешивает тридцать-сорок листов, ходит около них с указкой, что-то рассказывает. Эти листы как раз и показывают совету, достоин ли диссертант ученой степени. В ученом совете собираются специалисты совершенно разных специальностей. К примеру, защищается диссертация по литейному делу, а в совете из тридцати человек только пятеро литейщики, остальные - кто варкой занимается, кто резкой металлов, кто закалкой. Они в литье не разбираются, они оценивают диссертацию по качеству листов, вывешенных соискателем. Те из ученого совета, кто не дремлет, не спит, рассматривают, что это там за формулы нарисованы? Насколько аккуратно? Для докторской много формул надо напридумывать, чтобы не было сомнений в глубокой научности под­ходов соискателя к изучаемым вопросам.

Все эти листы были у меня уже вчерне подготовлены, я до травмы уже носил потихоньку эти листы в бюро, где девочки за определенную плату красиво, тушью, вычерчивали все набело.

5 октября меня застало в самой середине этой эпопеи. И когда я пришел в себя, очухался немного, первое устремление было - продолжать работать над листами.

Встречавший меня в ЦИТО, привозимого в бессознательном со­стоянии "скорой" из подмосковной больницы, Валентин Божуков сразу же составил список из ста пятидесяти моих знакомых. Сюда входили и лыжники, и альпинисты, и знакомые по институту. Ва­лентин организовал дежурства у моей кровати. Все время около меня находились двое, могущие помочь, накормить, вовремя перевернуть во избежание возникновения пролежней.

В список входил и мой аспирант, Женя Родионов. Мы беседовали с ним о его работе, я помогал ему, чем мог, - советами, рекомендациями. А он мне - в работе над листами. Я сознавал, что на лыжах бегать больше не смогу, а вот такое дело - возможно.

Хоть как-то, но трудился.

Женя соорудил нечто, похожее на доску для черчения. Эта доска клалась мне на кровать. Так вот, не поднимая головы, я на этой доске работал над листами.

Наверное, именно это ощущение дела, работы, позволило мне по­бороть сепсис и через два месяца выгнать из себя болезнь.

А стоило болезни отступить - на первый план вышли тренировки. Я должен был тренировать то, что осталось.

Одна из моих тещ, Сонина мама, очень умная женщина, всегда смеялась надо мной, говорила, что вся моя сила уходит в задницу, в мышцы, а ведь мог бы я стать умным человеком, если бы не бегал столько.

После травмы, когда я не мог уже уделять столько времени тренировкам, пожелание тещи стало сбываться. Все свое образование я получил после травмы. Начал более-менее систематически изучать то, что обязан знать каждый образованный человек. Историю своей страны, историю мира. Изучение истории привело меня к истории религии, а длительное изучение последней привело к Вере.

Сейчас я должен покаяться. Ибо в эту гонку за званиями были вовлечены люди, живые люди.

В шестидесятом году кончился для меня альпинизм. Я так и не смог привнести в горы этот карьеризм, который возможно было взрастить в других видах спорта. Горы - не подчинились этой гонке, поэтому я охладел к альпинизму.

Работал я тогда на кафедре технологии приборостроения, а заведовал нашей кафедрой Николай Иванович Малов. Наша кафедра занималась не самим изготовлением приборов, а тем, как их следует изготавливать. Моя специальность - литье под давлением - была необходима для такого рода разработок. Литье под давлением исполь­зуется при изготовлении сплавов из легких металлов очень сложной формы. Такие детали используются в автомобилях, радиоприемниках. Во всех странах, кроме Советского Союза, литье под давлением к тому времени было уже выделено в отдельную область техники. Кроме общего журнала по литью выходили специальные по литью под давлением, в Англии, США, Западной Германии, Италии. Моя специальность высоко ценилась.

Каким-то образом я оказался одним из ведущих теоретиков страны по литью. Ко мне приходили советоваться, всем было лень заниматься расчетами и формулами. А я, по примеру своего брата-физика, не видел в этом ничего предосудительного. Как раз наоборот, с самого начала пытался привнести в эту область как можно больше математики, расчетов, уравнений, формул, чтобы придать процессу вид науки. Когда технический процесс преломлялся через призму такой истинностной науки, как математика, результатом оказывался гораздо более точный подсчет скоростей, давлений.

Для чего я стремился стать доктором наук? Если возможно было бы заглянуть тогда в самые сокровенные уголки моей души, ответ показался бы всем смешным. Я мечтал выходить на старт лыжных соревнований и слышать: "Стартует номер двадцать один, Бауманский институт, доктор технических наук Белопухов."

Пришлось, как Фауст, продать душу дьяволу. Ради того, чтобы осуществить эту скорую защиту, я воспользовался единственным путем, ведущим "куда надо". Я вступил в партию.

Ни в какой коммунизм я не верил. Я занимался спортом, немного наукой, не хватало времени даже на семью. Какая уж тут политика! Все, что происходило вокруг, меня не трогало, я не замечал всего этого.

Я помню пятьдесят третий год, исторический март, когда умер Сталин. Я был в Москве, незадолго до того защитил диплом, получил направление на работу. Но все мои мысли тогда были в альпинизме. Тогда меня это очень увлекало. Я думал, как бы попасть в апреле на сборы спасателей, потом остаться на три смены в альплагере. Что­бы, во-первых, успеть как можно выше подняться по разрядной лестнице, во-вторых, как можно позже выйти на работу. А распределен я был после института на подмосковный закрытый приборостроительный завод в город Железнодорожный. Там уже год как работала моя тогдашняя жена Ольга Тимофеева. Там мы жили уже целый год в небольшой комнатке в доме на окраине.

Десятки, сотни тысяч людей бросились смотреть Сталина, гибли в давках. Многие плакали. Моя мать тоже плакала. А я за своими мелкими честолюбивыми помыслами - ничего не заметил.

Я был привязан к сталинской действительности, привязан всеми помыслами, привязан всем своим воспитанием. Взять хотя бы все эти разряды, - да ни в одной стране мира нет такой системы в спорте.

Чтобы из человека-спортсмена делали чиновника-спортсмена. Чтобы человек стремился не к высотам духа, а к привилегиям. Весь буквально советский спорт выращен на этом. А сколько снобизма и лжепатриотизма скрывалось в нас всех. Если наши, - значит, всегда сильнее "ихних". Считались какие-то соревнования, проходившие у нас, первенством мира. Хотя в нем участвовали, кроме советских спортсменов, команда рабочих с финского завода. Вот вам и международные состязания, вот и сильнейшие в мире! А приподнялся железный занавес, - и оказалось, что далеко не во всем мы впереди. Но система делала все, шла на любую ложь, на любой подлог, только чтобы и в спорте социалистические отношения определяли гораздо более высокий уровень.

Видимо, слепая любовь к вождю была присуща более старшему поколению, чем наше, поколению наших родителей. Родители брали меня, еще маленького совсем, на демонстрации, я запомнил то, с каким воодушевлением, любовью, трепетом относились многие к Сталину. Среди множества моих сверстников я за всю жизнь ни разу не встречал такого отношения к усатому. В лучшем случае - относились безразлично. Да и среди старших - на десять лет старше меня, среди тех, кто победил и выжил в войне, - такого поклонения не было и в помине. Если бы не положили в войне несколько десятков миллионов уже начинавших задумываться, уже не желавших опускать голову, - не высидел бы Сталин еще восемь лет. Рухнула бы вся наша система в конце сороковых. Настолько уже все было гротескно, фальшиво, открыто держалось на штыках, ибо для большинства не составляло секрета - что держится на штыках. Во время войны уничтожены были те лучшие, кто готов был за родину жизнь положить - против любого врага. Их уничтожил не Гитлер, их уничтожил - Сталин. А остатки загнал на Колыму. Добивать. Ибо панически боялся освободителей, ведь полмира освободили, вдруг и собственную страну заодно освободят!

После войны - все как-то простилось, уж такая радость была. Казалось, теперь-то заживем, теперь светлое будущее само будет к нам бежать навстречу. Ведь вот какую беду пережили! Теперь еще немного напрячься, восстановить все, что разрушила война, и вот тогда - заживем! Ведь какую войну пережили, что нам еще немножко потерпеть!

Эта наивная вера в светлое будущее - до сих пор не изжита, именно она сгубила все завоевания хрущевской оттепели, из-за этого вселенского ослепления не смогли мы тогда, в шестидесятых, очиститься от большевистской заразы.

Во времена моего детства политика была простой. Надо победить, надо уничтожить "фашистскую гидру". И шли, и побеждали.

И слишком немногие задумывались над тем, чем же отличаются между собой фашистская и советская гидры. Вершились темные дела, каких-то генералов расстреливали, кого-то отправляли в Сибирь, отзывали с фронта. Винтики, как сейчас принято называть простых людей, - ничего этого не знали. Знали - надо работать, для фронта, для своих мужей, отцов, братьев. Для победы, чтобы скорее увидеть их целыми и невредимыми. В техникуме - мы почти и не учились. Точили корпуса для мин, ходили на торфозаготовки. Взрослые не выдерживали ломовой работы при бескормице. Нам, пацанам, все же было легче. Моему старшему брату повезло значительно меньше, чем мне. Во время войны, в голодное время, он был почти уже взрослым. На него лихолетье легло гораздо более тяжким грузом. На всю жизнь остался он болезненным и прожил недолго.

Беда обернулась пользой для нашего воспитания. Наверное, всегда дети тяжелых времен гораздо сильнее - и духом, и физически - тех, кто взрастал в тепле и достатке. Мы качали мускулы на торфоза­готовках. Не так, как нынешние культуристы, мы крепли прежде все­го духом. Мы учились жизни.

Как в Москве не любят лимитчиков, так не любили в Гусе жен­щин, которых пригоняли работать на этих торфоразработках. Их на­зывали торфушками. Их гнали из Мордовии, Чувашии, их пригоняли насильно, ведь я видел, я знаю, в Чувашии жизнь была гораздо легче, чем у нас. Их пригоняли и заставляли работать. Мы, подростки, не могли и четверти их нормы выполнить, выработать. Мы учились у них. По десять - двенадцать часов в день, не разгибая спины, собирать торф. Мы учились работать.

Именно в такие же, в столь же тяжелые условия были когда-то поставлены пионеры освоения Америки, Австралии. Все нынешнее благополучие этих стран зиждется на огромном неблагодарном труде мужчин, женщин, детей, всех. Труде, который и сформировал здоровый стержень нации, воспитал в людях жизненную цепкость, заложив тем самым основу для взрастания.

Кроме торфоразработок - были еще лесозаготовки. Валили вековые корабельные сосны. Валили обычной двуручной пилой, бензиновых не было, одна ручка - одному, другая - другому. Потом разделывали на кряжи по два метра длиной, очищали от сучков и веток. Работы велись и осенью, и зимой. Какая еще политика могла нас интересовать?

В институтском общежитии все мы жили примерно одинаково. Учеба, спорт, развлечения, - на этом круг занятий большинства и обрывался. Конечно, все мы были комсомольцами. Конечно, проводили комсомольские собрания. Но не вопросы, связанные с космополитизмом, не обстановка в Европе обсуждались там. Такие вопросы решались за зубчатыми кремлевскими стенами, потом борзописцы публиковали в газетах бодрые отчеты о процессах, врали о "всеобщем одобрении советским народом" кровавым приговорам. Советский народ никто не спрашивал. А только дурил всевозможными отчетами. На комсомольских собраниях мы решали вопросы учебные. А голосовать, - что-то и не припомню такого.

Мы ходили на парады - как физкультурники. Это было выгодно, - бесплатно кормили, выдавали одежду. Парады были, конечно, частью системы, но меня привлекали только чисто материальными выгодами. И хотя пелись во все горло песни о Сталине, о Родине, - трудно сказать, пелись ли они от избытка чувств или же здоровья. Я был запевалой. На майском параде пел песню о Москве. Пел с воодушевлением, ибо видел за словами песни Москву, великий город, любимый мною город. Потому и пелось хорошо. А когда пели песню о физкультурниках, - то пели с юмором, переставляя слова, придумывая свои.

Сейчас песен для самостоятельного пения появилось очень много, барды неплохо потрудились, расплодились в большом количестве. А в те годы и слова такого мы не знали - бард. Многие песни, считавшиеся студенческими, певшиеся на парадах и демонстрациях, сочинены были еще до революции. О каких-то монахах, потом всем известная "Москва золотоглавая". Была еще о какой-то подводной лодке, думали - современная, оказалась - стародавняя, чуть ли не прошлого века.

Развеселые студенческие песни:

А святой Еремей с колокольни своей
На студентов глядит - усмехается.

Не было в этих песнях ни политики, ни поклонения. Ничего, кроме здорового и озорного веселья.

Моему поколению есть в чем каяться. Но торопливые газетчики-журналисты подталкивают к какому-то слишком упрощенному толкованию эпохи. Нельзя заставить человека раскаяться в несовершенном грехе. Можно только обидеть его этим, отвернуть от настоящего раскаяния.

Я единственный раз в жизни видел процесс над "врагом народа". Еще в Гусе. Моя мать работала тогда в детском садике, преподавала музыку. И вот в этом детском садике осудили заведующую. Несмотря на то, что от и без того маленького детского пайка подкармливались многие, - нянечки, воспитатели, - осудили ее одну. Видимо, была ка­кая-то скрытая от нас подоплека.

Нас мама водила в детский садик по очереди. Но не подкармливать. У нас дома не было инструмента. В садике стоял хороший рояль. Маме очень хотелось выучить нас играть. Чтобы мы продолжили ее. Но выучился в результате только средний - Лель Константинович.

Содержание  01 02 03 04 05 06

	Жизнь после травмы спинного мозга