...И встречи

С утренней почтой пришло письмо с незнакомым обратным адресом. Из далекого украинского села писали школьники — члены клуба “Корчагинец”. Собственно, писали не сами ребята, а их руководитель, учительница Вера Петровна. В письме меня просили прислать материалы о себе, приглашали в клуб. Приятно было получить такое приглашение, но смущало, что письмо написано не самими ребятами, а их учительницей.

Я ответил и попросил ребят написать о себе, о своем селе и школе, об учебе и учителях. Меня все интересовало: в какие игры они играют, какие предметы любят, кем хотят стать. И еще была подспудная мысль: привело ли ребят знакомство с людьми трудной судьбы к естественному выводу, что нужна действенная помощь тем, кому тяжело живется в их селе, беспомощным старикам, инвалидам?

Но и следующее письмо было написано Верой Петровной.

Она писала: “Мы очень любим наш клуб, наши заседания, мы встречаемся, конечно, заочно со многими замечательными людьми, они не только наши друзья, но и наставники, у них мы учимся жить, работать, а главное, они для нас служат примером мужества, патриотизма и глубокой человечности. Если человек обладает такими качествами, значит, он живет на земле недаром, так как он будет полезен людям”.

К письму была приложена заметка из районной газеты: журналист писал о том, какие интересные заседания проходят в клубе.

И опять мне было не по себе, не услышал я живого ребячьего голоса, не согласен был, что полезным можно стать только в будущем, во взрослой, а не в школьной жизни.

“Может быть, это мероприятие, — думал я, — и даже очень хорошее мероприятие, которое ставят умные взрослые режиссеры, но ребята при этом статисты или, в лучшем случае, активные участники заседаний, серьезные докладчики”.

Невольно я вспомнил свои не заочные, а очные встречи с людьми трудной судьбы, или попросту инвалидами.

Сейчас как-то редко встретишь на улицах, в поездах, на базарах инвалидов, а после войны они были повсюду. Трудно и по-разному складывалась их жизнь. Мы, послевоенные подростки, до сих пор помним молодых еще людей, безногих, безруких или слепых. Одна встреча запомнилась крепко.

Мне было лет четырнадцать, когда я вместе с отцом оказался в санатории. Отец за мной особо не присматривал, и я чувствовал себя вольной птицей. В последние дни меня распирала гордость - у меня появился друг, настоящий боевой офицер, звали его Сергей, и всего-то на десять лет он старше меня.

Зачесанные набок каштановые волосы открывали его широкий лоб. Серые глаза смотрели на меня приветливо и чуточку с усмешкой. У Сергея был тонкий костистый нос, узкое лицо с волевым подбородком, выделяющиеся скулы были обтянуты чистой, всегда гладко выбритой кожей. Из белой рубашки с короткими рукавами и открытым воротом виднелись худощавые руки и шея, переплетенные выступающими сухожилиями, темнеющими венами и сильными мышцами. Высокий и худой, Сергей, казалось, вот-вот взлетит, было в нем что-то соколиное. Сходство придавало то, что он стоял на одной-единственной ноге, опираясь на черные костыли, как на растопыренные крылья.

Правая нога была полностью ампутирована, и серая штанина аккуратно подвернута и подколота. Я почти целый день проводил около Сергея, вышагивая рядом с ним в столовую или в парк, бегал в табачный киоск купить ему “Беломор” или пачку “Казбека”.

Только к вечеру, когда сгущались сумерки и скамейки в парке спешили занять парочки, Сергей отсылал меня с каким-нибудь невыполнимым поручением. Или просто говорил: “Иди погуляй”.

Я нехотя ретировался: знал, что Сергей ждет Зою, свою соседку по столу. Приветливая, улыбчивая, она и днем часто подсаживалась к нам, болтала о пустяках, поправляла ворот рубашки Сергея, который и поправлять-то было нечего, потому что он был отглажен и всегда на месте. Вечером я получал отставку, но зато утром был уже рядом с Сергеем. Только мне Сергей рассказывал о своем чувстве к Зое, правда, самую малость. Ни с кем другим он не мог делиться своим восторгом от подаренного поцелуя, своей надеждой. А со мной, с мальчишкой, верно ему преданным, говорить об этом было не стыдно. Приближался день отъезда из санатория Зои, день решающего разговора Сергея с ней. Я тоже ждал его с нетерпением, переживая за своего старшего друга. В тот день Сергей был особо подтянут, одежда на нем была точно с иголочки, от чистой рубашки до наглаженной складки брюк. Выбритый до блеска, надушенный хорошим одеколоном, он казался спокойным и даже веселым, волнение выдавали только дрожащая в руках папироса и его жадные частые затяжки.

В палате стоял большой букет свежих розовых пионов, ясно — для Зои приготовил.

После завтрака Сергей и Зоя пошли через парк, к сосновой рощице, что росла на холме. Глядя им вслед, я представлял, что Сергей вот-вот взлетит. Когда он выбрасывал вперед поочередно то костыли, то ногу — это было как первый скок-подскок перед полетом птицы.

Я направился в противоположную сторону в город. Купил мороженое, обложенное вафлями, мороженщик набрал его ложкой в цилиндрик и выдавил поршнем, потом попил газированной воды с сиропом. Побродив около часа, я вернулся в санаторий и еще издали увидел куда-то спешащую Зою. Она была одна. Я побежал в палату Сергея, но его там не оказалось. Не было его и в парке, и я полетел в сосновую рощу.

Долго искать не пришлось. Сначала на склоне я увидел брошенные костыли и только потом, метрах в двадцати ниже, лицом в траве лежащего Сергея. Рубашка и брюки его были испачканы: видно, он катился по склону, весь он был измят и взъерошен, как подстреленная птица.

Я неслышно подобрался и тронул его за плечо. Сергей приподнял голову, потом медленно повернулся и сел. Глаза его были красные, лицо измученное, я ничего у него не спрашивал, все было и так ясно. Мы молчали. Сергей закурил, стряхнул налипшую хвою.

— Эх, Борька! Хорошо тому живется, у кого одна нога, - проговорил Сергей, еще помолчал и пусто добавил: – И сапог немного надо, и порточина одна.

Я пошел за костылями, горько было на душе. Какая же драма тут разыгралась? Как помочь Сергею? У него в глазах стояли слезы. Но чем помочь, я не знал и до сих пор не знаю...

В начале учебного года в школьный комитет комсомола позвонили из Рубцовского горкома и попросили взять шефство над больной девушкой Олей Чайкиной. Из-за травмы и развившегося затем костного туберкулеза ходить она не могла. И вот в воскресенье иду по Барнаульской улице, прижавшейся к берегу Алея. Кончился ряд бревенчатых домов с прочными палисадами, с огромными псами на цепях, пошли времянки, развалюхи, каким-то чудом удерживающиеся на подмываемом и разрушающемся весной берегу.

Указанный в адресе дом стоял у самого обрыва. Пройдя в незапертую дверь, я очутился в небольшой комнатке с земляным полом и единственным оконцем. В углу на железной кровати сидела девушка с большими глазами, очень коротко подстриженная. Худые руки и лицо ее были серого цвета, напоминавшего цвет проросшего в темноте картофеля. Девушка была в застиранном ситцевом платье, ноги ее прикрывало одеяло. Рядом на табурете сидел отец девушки, молчаливый и на вид еще не старый,

Мы познакомились, я сказал, что мы будем помогать Оле учиться в нашем восьмом классе. Глаза у девушки загорелись, руки суетливо задвигались, поправляя то платье, то одеяло, щеки слегка порозовели, и Оля, заикаясь, стала горячо благодарить и рассказывать о своем желании учиться. Отец все молчал и только покачивал головой, как бы удивляясь дочкиной неуемности.

Мы стали договариваться, когда лучше приходить. Отец вышел со мной на улицу и показал, где под дверью будут прятать ключ от входного замка. На том и распрощались, и я пошел к себе, на Тракторную улицу.

Наш двухэтажный дом, построенный из сосновых квадратных брусьев, показался мне высоким и красивым дворцом по сравнению с только что покинутым домиком, который при следующем весеннем половодье мог оказаться в бурных и коварных водах Алея.

Желающих помочь Оле оказалось больше, чем требовалось, и мы решили ходить к ней по двое, а то и по трое. К тому же в редкие теплые осенние дни еще можно было искупаться в Алее. Так мы потом и делали. Приходили к Оле, оставляли портфели, бежали по склону к реке, быстро окунались в обжигающую холодную воду, Выскочив на берег, скакали на одной ноге, чтоб вылилась вода из уха, одевались и бежали к Оле.

Она уже жадно рассматривала принесенные тетради, оценки и замечания учителей, написанные красными чернилами. Тут мы наперебой рассказывали все школьные новости, записывали заданные уроки, делились особо ценными учебниками, которые нам выдавались на несколько человек.

Приближалась зима. Трудно было представить, как же сможет жить Оля в домике на семи ветрах в суровые сорокаградусные алтайские морозы. Ну, ладно, поможем заготовить дрова, истопим печку, когда принесем уроки. Но ведь потом мы уйдем, и тепло выдует, а когда-то придут со смены Олины родители.

На бурном заседании школьного комитета комсомола мы долго шумели, обсуждая план действий, и наконец решили послать делегацию к директору завода. Директор завода Александр Михайлович Тарасов, будущий министр автомобильной промышленности, принял сразу же столь необычных ходатаев. Из нашего горячего, сбивчивого рассказа он все-таки уловил суть и что-то записал в откидном календаре. Потом он поинтересовался нашими школьными успехами и сказал, что подумает и посоветуется, как помочь семье Чайкиных. С тем мы и отбыли, гордые удачно выполненной миссией.

Через несколько месяцев отец Оли получил ключи от квартиры в лучшем каменном доме в поселке АТЗ. Директор сдержал свое обещание. На радостное новоселье мы подарили Оле купленные в складчину приемник “Рекорд” и шахматы.

Отлютовала зима, вступившая ей на смену весна занялась переплавкой огромных сугробов снега. Мощные потоки, сначала чистые, а потом все более мутные, стали пробивать русла к Алею, низвергаясь в него шумными водопадами. Пришел май и конец учебного года.

В один из солнечных майских дней мы собрались у Оли. Отец взял ее на руки, вынес на улицу и осторожно усадил на широкую скамейку возле дома. Тут же расставили шахматы, и Оля с Лидой углубились в расчет комбинаций. Все пытались подсказать, острили, смеялись, а я и Валентин фотографировали, стараясь снять ребят в естественных позах.

На летние каникулы я, не помню куда, уехал, а когда вернулся, то узнал, что Оля и вся ее семья переехали на юг. Связь наша оборвалась, но навсегда ли...

Помогая Оле, мы не чувствовали себя тимуровцами, никакой важности, значительности никогда никто не показывал, а по-моему, и не ощущал. Это даже не было шефством, а было потребностью души каждого. Поэтому и принимала нашу помощь Оля легко, естественно. Помогая Оле, мы сами незаметно становились лучше.

В студенческие годы мне пришлось навещать своего товарища в психиатрической лечебнице. У меня всегда был неизъяснимый ужас перед сумасшедшим домом, но то, что я увидел воочию, превзошло все мои ожидания. Высокие заборы, цепочкой двигающиеся по дорожке территории, как тени, тихие безликие фигуры в сопровождении санитаров, искаженные лица буйных больных, глядящих сквозь забранные решеткой окна, страшный шум из палат, и среди этого ада свидание со своим товарищем — молчаливой, вздрагивающей, постоянно меняющейся в лице девушкой. Так я и не понял, признала она меня или нет. Но врач убеждала меня, что мои посещения благотворно повлияют на излечение, врач надеялась на это. Мне же казалось, что у меня не хватит духу вновь переступить порог этой обители.

Я все-таки переступил этот порог и увидел девушку поправившейся. Как она мне рассказала, она хорошо помнила мой первый приход и даже то, что санитарка, ее сопровождающая, отобрала передачу — большие красные яблоки. В этот раз обстановка уже не показалась столь страшной, а главное, было видно: наша однокурсница выздоравливала.

У здорового человека при встрече с серьезными физическими или умственными недостатками другого человека невольно, подсознательно возникают некоторый страх, отталкивание, иногда любопытство, но чаще брезгливость. Не только врачи и медицинский персонал решительно избавляются от подобных чувств, все нормальные люди могут преодолеть их в себе, понять инвалида и прийти ему на помощь.

Огромное количество людей так и поступает. И среди них в первую очередь дети, подростки и молодежь. Я читал и храню заметки о ленинградских и новосибирских школьниках, считающих своей первейшей обязанностью помочь инвалидам и престарелым, слабым людям. Но больше всего в помощи и дружбе нуждаются их сверстники, пораженные недугами. Как бы ни заботились о них взрослые, душевное тепло дети-инвалиды могут получить от своих здоровых товарищей.

Общение, доброта, большие и малые радости совместных игр и даже состязаний лучше всех лекарств лечат душу, а, следовательно, в определенной мере и тело больного ребенка.

Среди моих нынешних товарищей немало тяжело болеющих с детства. Многие из них широко образованные, яркие личности. Я долго не мог себе представить, как формируются такие замечательные люди в невероятно трудных условиях жизни с самого раннего детства. Конечно, все они волевые, цельные, с твердым характером, незаурядными способностями. Есть у них и еще одна отличительная черта — общительность. Мне представляется, что огромную роль в их становлении сыграли общение и помощь здоровых людей, их многочисленные друзья.

Но у одних друзья и помощники есть, а у других в силу ряда причин нет. Однако каждый хочет разорвать замкнутый круг одиночества. Сравнительно недавно я узнал о товариществе взаимопомощи “Прометей”, образованном самими инвалидами, познакомился с председателем товарищества Тамарой Загвоздиной.

О самих прометеевцах, об их многочисленных добрых делах я прочел в рукописных самодельных журналах “Огонек”, которые они мне прислали. Да, надо прочитать эти удивительные страницы, тогда станет понятна огромная польза и тяга инвалидов к объединению и общению.

В одном из ранних, первых “Огоньков” внимание мое привлек эпиграф, открывающий номер:

“...Считается ведь, что мы — вроде балласта у человеческого общества, а сколько трагедий в семье, потому что больные, искалеченные люди — в тягость. Так вот, старания прометеевцев должны быть направлены не только на .помощь и взаимовыручку, но и к тому, чтобы отыскать в каждом то, чем он может быть полезен людям, развивать эти черты. Пусть не в тягость, а в помощь становятся наши товарищи по несчастью”.

Какие верные и выстраданные слова! Кто же их написал? В конце цитаты было указано, что прислала ее Эмма Сазонова из Керчи. И еще приписано, что это выдержка из письма Ольги Чайкиной, которое она написала этой самой Эмме Сазоновой.

“Постой, постой, Ольга Чайкина? Что-то имя и фамилия знакомые... Но быть этого не может, уж я-то знаю, сколь быстротечна жизнь инвалидов, а прошло с той рубцовской поры тридцать лет”, — с волнением думал я. И все-таки, а вдруг это наша Оля? Есть же у меня знакомые инвалиды Отечественной войны. Сколько лет они несут свой крест! Но ведь то мужчины, а Оля была слабенькая, как хилый росточек. Нет, наверное, не она, ее давно нет.

Сомнения, надежды одолевали, однако не в моих правилах упускать даже единственный шанс. Начался поиск. Полетело письмо в Воронеж, к прометеевке Хельви Хяккеля с просьбой узнать, жила ли Ольга Чайкина, упомянутая в “Огоньке”, в начале пятидесятых годов на Алтае в Рубцовске?

Прошло несколько месяцев ожидания, я опять напомнил о своей просьбе, и из Воронежа ушло письмо на Урал, к Тамаре Загвоздиной, от нее — другое, в Керчь, к Эмме Сазоновой, а Эмма Сазонова написала своей подруге Ольге Чайкиной, проживающей в Евпатории. Люди утруждали себя, но считали, что это не “та” Оля и поиск мой бесполезен. Ольги Чайкиной в Евпатории не оказалось. Ее положили в клинику в Симферополе. Опять неизвестность, опять ожидание.

Всему бывает конец. Как гром среди ясного неба прозвучал для Ольги вопрос из полученного наконец-то письма: “Тебя разыскивает какой-то Борис Фертман, знаешь ли такого, он хочет узнать, жила ли ты на Алтае в городе Рубцовске?”

“Да, сомнения нет, это мой школьный шеф... Все помню четко, и ребята, лучше или такие, как они, больше не встречались, — сразу же ответила Ольга своей подруге. — Сообщение о Борисе очень взволновало меня и переключило мою глубоко травмированную душу на мажорный лад...”

Ольга просила дать ей мой адрес. Закрученная пружина поиска стала работать в обратном направлении. Эмма написала Тамаре на Урал, а Оле сообщили об очерке, опубликованном в журнале “Звезда”. Оля его прочла и ответила Эмме:

“Я, конечно, и подумать не могла, что речь пойдет о несчастье с Борисом... Я читала, а сама все смотрела и смотрела на описки черных букв на белой бумаге, означающие его имя и фамилию. Говорят, у умирающего в одну секунду вся жизнь проходит перед глазами. Остро раненная память моя до мельчайших эпизодов вырвала оставленные в ней кадры той ленты, где есть он, Борис. Знаешь, когда очерк уже был прочитан, я ловила себя на том, что уже не читаю, а поглаживаю те буквы, где его фамилия. Но, видимо, это уже чисто женское — страдание унимать женской лаской”.

Тамара Загвоздина сообщила мне о результатах поиска, послала мой адрес Оле, получил я письмо и от Эммы Сазоновой. Близился конец лабиринта, мы обменялись с Олей письмами. “Сегодня пришло твое письмо, — писала Оля, — не помню уже, когда для меня день сиял так же ярко, как сегодня, ясно, что это было слишком давно”.

Итак, мы отыскали друг друга, заочная встреча состоялась. Но что заставило меня начать поиск, утруждать людей, волноваться самому (в самый последний момент я и сон потерял), так сильно волновать Олю? Подтолкнули ли письма из клуба “Корчагинец” и связанные с ними размышления? Или мне хотелось с Олей поделиться радостью общения со школьными друзьями? Я ведь знал цену общения, а Оля сможет теперь установить связь со многими своими рубцовскими шефами. Не только она всех помнит, но и ее запомнили крепко.

Мы встретились с Олей Чайкиной летом в Саках. Два человека на колясках, прошедшие еще не до конца свой трудный путь, сидели рядом, смотрели во все глаза друг на друга и вспоминали.

Вот такой нечаянный эпилог получился у моей книги...

1976-1981

Фертман Б. С. Разорванный круг. Документальная повесть. Стихи. - Пермь: РИЦ "Здравствуй". - 256 с.

назад | содержание | стихи

	Жизнь после травмы спинного мозга