Что имеем - не храним, потерявши, плачем.
Козьма Прутков

Свое переселение в палату я не помнил, был еще под наркозом, так что знаю о нем со слов медсестер и санитарок. Поэтому пробуждение в незнакомой обстановке стало для меня неожиданностью. Это был первый день моей новой жизни. Я проснулся уже другим человеком, но первое мгновение еще не догадывался, не знал об этом. И только потом вспомнил все, что со мной произошло.

К моей кровати стали подходить люди в белых халатах, они что-то обсуждали, спорили. Потом сделали несколько уколов. После них в голове стало легко и пусто, как в кармане невезучего игрока.

Подошел молодой мужчина в очках, оказавшийся лечащим врачом. Сев около меня, стал задавать вопросы, заполняя первые странички истории болезни. Вот и кончилась биография здорового человека, началась история болезни.

Врач долго с пристрастием допрашивал меня. Делал это профессионально, тактично и внимательно. Он мне сразу понравился, и я почувствовал к нему доверие. Мягкий, интеллигентный, тонкий и доброжелательный человек - таким и должен быть каждый врач.

Видно было, что мой доктор беззаветно любит свое дело, от него исходили уверенность, надежность, прочность. Как хорошо, что мне повезло с лечащим врачом. На все его вопросы старался отвечать как можно толковее и обстоятельнее. Он же от моего единственного вопроса: "Что ожидает меня впереди?" - ловко уклонялся, сказав, что у медицины, а тем более у него, недостаточно знаний, чтобы говорить об отдаленных прогнозах. Но мне, собственно, ответа от него и не требовалось, я сам знал, что травма моя не только тяжелая, но и неизлечимая. И хотя некоторые больные живут после операции подчас несколько лет, но на ноги они уже никогда не поднимаются.

Врач пробыл около меня довольно долго, но все время писал и писал историю болезни. А мне так хотелось поговорить по-человечески, расспросить его. Но бумаготворчество занимает львиную долю времени при общении врача с больным, и на душевные беседы его уже не остается.

На прощание врач посоветовал приобрести надувной матрац для предупреждения пролежней и, ободряюще улыбнувшись мне, пошел к двери. Приоткрыв ее, обернулся:

- Не мешало бы купить коньяк, - он вам ночью пригодится.

Через некоторое время подошла сестра со шприцем и сделала инъекцию в бедро. Я не почувствовал ни прикосновения ее рук, ни укола. И понял, что теперь ноги можно колоть, резать на части, отрывать - я не испытаю никакой боли. В то же время где-то в глубине моих бесчувственных ног начала зарождаться неприятная жгучая боль. С каждой минутой она становилась все сильнее и сильнее, терпеть ее уже стало невмоготу... Но я терпел, потому что другого выхода у меня не было.

Впрочем, "терпел" - не то слово. Я скрежетал зубами, кусал губы и пальцы, грыз подушку и пододеяльник. Адские боли говорили мне о том, что в парализованных и бесчувственных тканях теплилась какая-то жизнь и что не все еще потеряно. Но каким же мучительным образом эта жизнь сообщала мне о себе! Какой парадокс и какая несправедливость: если посмотреть на меня со стороны, то кто скажет, что я так слаб и беспомощен? Крепкое сильное тело, тренированные мышцы, могучая грудь. Но мне казалось, что живут только мозг и крохотный мышечный комочек - сердце, которое никак не хотело умирать и, напрягаясь, продолжало биться. И только благодаря ему я дышал и держался.

Внутри меня был полный хаос. В результате грубого повреждения и сотрясения тканей спинного мозга, главного кабеля связи центра с периферией, полностью нарушилась проводимость. Перестали функционировать нервные пути, которые передают импульсы и сигналы от головного мозга к мышцам, внутренним органам и коже. Исчезла согласованность в работе отдельных органов и организма в целом. То, что действовало мудро и целесообразно, теперь взбудоражено, спутано: парализованные органы работают вразнобой, каждый сам по себе, а многие и вовсе отказали; к ним подключили различные аппараты и системы, чтобы поддерживать их работу механически и с помощью сильнодействующих лекарств.

...Когда все от меня ушли, я попробовал приподняться, чтобы осмотреть себя. Но куда там - тело мне не подчинялось. Невидимые путы крепко держали, не давая возможности пошевелиться.

Невероятно: еще вчера я владел своим телом, как хотел. Оно всегда было легким, подвижным и послушным. Теперь же меня будто всего выпотрошили, а потом залили свинцом. Мое тело, руки и ноги налились огромной тяжестью и вдавились мертвой массой в упругое ложе.

Пробую осторожно ощупать себя по частям. Голова, руки, грудь в порядке, но когда дотрагиваюсь до кожи ниже пояса, возникает странное чувство оторванности: ощущаю пальцами форму и консистенцию тканей - мягкие мышцы, твердые кости, но они словно не мои - чужие. Пробую давить, мять, щипать, бить себя - никакого впечатления. Как будто нижняя половина туловища и ноги отрублены. Но вдруг полную нечувствительность (анестезию) сменяет жгучая неприятная боль - это зона повышенной чувствительности (гиперестезия), и любые действия, даже касания простыней этой области, вызывают болезненные ощущения. Невидимый пояс вокруг туловища служит границей между живым и мертвым. Кожа и мышцы ниже этого "кольца" стали за несколько часов дряблыми и рыхлыми. Потеряв свой тонус, они обвисли и свалились безвольной массой, обнажив кости таза и ног. На месте брюшного пресса, сотканного до этого из прочных мышц, образовалась рыхлая, мягкая яма.

Ощупываю себя: пальцы находят один орган за другим. Все на месте, только нет во всем этом обычной жизни, движения. Мои "анатомические" исследования прервала снова сильная боль. Она навалилась на меня, заволокла сознание, сдавила сердце. Каждая клетка тела кричит и стонет от боли. Кажется, что я весь пропитался ею, превратившись в сплошной комок боли.

Как будто невидимые раскаленные щипцы и острые ножи изнутри вонзаются в тело и начинают полосовать его, разрывать мышцы, нервы, ткани, отдирая их от костей. Боли в нечувствительных, мертвых, парализованных тканях. Что это - иллюзия, игра воображения или своеобразное восприятие, напоминающее галлюцинации? Может быть, это мне только снится и, когда проснусь, исчезнет, как кошмарный сон? Нет, не питай себя иллюзиями. Привыкай к мысли, что боль теперь будет с тобой почти всегда. Об этом мне позже скажут и врачи, назвав ее моим вечным и суровым спутником. И добавят, что я еще должен радоваться, благодарить судьбу за эти боли. Появление их в первые часы или дни после травмы - благоприятный признак, говорящий о неполном разрыве спинного мозга, о жизнеспособности отдельных нервов. В жгучих болях, судорогах и муках возвращаются, оживают нервы, дающие жизнь мышцам, коже и внутренним органам.

Должен радоваться! Но это не получалось. Много позже на мой вопрос: "Долго ли мне еще так мучиться?" один врач остроумно ответил:

- Нет, недолго, но всю вашу жизнь.

Только сейчас я понял, что такое здоровье. Это я понял. А сколько людей вне стен больницы даже не подозревают, какое счастье быть здоровыми, не задумываются над тем, каким богатством обладают. Они не берегут свое здоровье, транжирят его: курят, пьют, принимают наркотики, объедаются. Всю чудовищность своего образа жизни они поймут только тогда, когда попадут в крепкие объятия болезней и оставшуюся часть жизни посвятят борьбе с ними.

Врачи сказали мне, что сейчас моя важнейшая обязанность - соблюдать покой. Мне не нравится это слово. Оно невольно ассоциируется с другими, созвучными ему словами: "покойный", "покойник". Как можно живого человека, привыкшего к активной жизни, приковать к кровати, лишить всех видов движений? Мало сказать, что это вредно, - это чудовищно! Все равно что замуровать работающее сердце или сковать грудную клетку. Даже мысль о покое мне невыносима. Нет, все что угодно - только не покой. Ведь он удел .ленивых, праздных людей или, наконец, мертвецов. Я категорически против утвердившихся в медицине выражений: "Правильное покойное положение", "Режим полного покоя" и тому подобное. Мне он и сейчас противопоказан. У каждого живого человека не должно быть "покойного положения". Жизнь не знает остановок - это вечное движение и борьба за лучшее существование. Малоподвижность ведет к лени, вялости и слабости, энергия гаснет. Ты становишься беззащитным, и недугам легче справиться с тобой. Движение же сохраняет твое здоровье, наконец, жизнь.

Но о каком движении в моей ситуации может идти речь? Может! Начать с того, что надо непрерывно посылать в парализованные мышцы живительные импульсы, мысленно повторять движения здорового тела. Словом, не давать умирать мышцам и нервам. Теперь это - моя первая задача, а не соблюдение покоя. Вторая - я должен сам постоянно как-то двигаться. Даже здоровому человеку невозможно пребывать долго в одной и той же позе. Мышцы, сухожилия, позвоночник, суставы без движения устают. В органах и тканях застаивается кровь, нарушается их питание, строго сбалансированное взаимодействие. Все органы и системы формировались в условиях высокой физической активности, мышечных сокращений, непрерывных встряхиваний организма. Поэтому пока человек жив, он должен двигаться. Любым путем!

Самостоятельно я пока не в состоянии оторвать от постели больную спину, на которой сейчас сплошная рана. Придется делать это с посторонней помощью. И я прошу санитаров и сестер перевернуть меня на живот. Но они отказываются: врачи категорически запретили шевелить меня, оберегая сломанный позвоночник от каких-либо движений.

- Только покой и сон, - говорят доктора строго и безапелляционно. - Иначе одно неосторожное движение, и "живые" позвонки и их свободные обломки могут сдвинуться с места, и тогда произойдет непоправимое.

Пробую убедить себя в том, что они правы, пытаюсь как-то отвлечься или просто забыться. Но ничего не помогает - тело не хочет лежать неподвижно, руки, ноги и туловище одеревенели. И я снова прошу, умоляю, требую перевернуть меня. Санитары боятся ослушаться врачей, и тогда я начинаю ругаться, угрожать, потом снова умолять, хитрить. В конце концов настаиваю на своем. Подчиняясь требованиям организма, я действую интуитивно, но, как оказалось потом, совершенно правильно.

Перекладывают меня одновременно три санитара. Сестра помогает, я командую, чтобы движения были согласованы. Все искусство состоит в том, чтобы без перекосов, наклонов и скручивании аккуратно переложить туловище со спины на живот. Для этого один санитар подсовывает руки под спину, другой под ягодицы и бедра, третий поддерживает ноги. Приподнимают и переворачивают сначала на бок. Медсестра и санитар удерживают мое тело от падения на спину. Двое других быстро заходят с противоположной стороны, ловко подхватывают меня руками и укладывают на живот. Под голеностопные суставы кладут небольшие валики, чтобы стопы свободно свисали и пальцы ног не упирались в матрац (на них могут быть пролежни), а также чтобы не растянуть сухожилия парализованных мышц. Под грудь подкладывают подушку. Я не удержался и, изловчившись, дотянулся рукой до болезненного места на спине, которое было под скальпелем. Что у меня там? На протяжении почти всей нижней половины спины, около 40 сантиметров, послеоперационная наклейка насквозь промокла, пропитавшись кровью и тканевыми жидкостями. Спина была сплошной раной.

Кожу ног и спины протерли камфарным спиртом. Я успокоился, но ненадолго. Острые боли стихли, но их сменили тупые, нудные. Долго лежать на животе я не мог. Скоро устал и теперь просил снова перевернуть на спину. На этот раз уговаривать никого не пришлось, так как меня надо было из нелегального положения вернуть в законное.

Начав переворачиваться и двигаться в первые же часы и дни болезни, я тем самым частично спас себя от многих грозных осложнений, таких, как пневмония, пролежни, контрактура сухожилий и мышц, анкилозы (тутоподвижность) суставов - осложнений, непременных при заболеваниях такого рода.

Постоянные уколы, переливание крови, вливания питательных веществ, система искусственного опорожнения поддерживали теперь мою жизнь. Самые обычные, естественные функции организма стали невозможными. Без посторонней помощи мне уже не обойтись. Как выдержать это? Надо выдержать, чтобы выжить. Никто и ничто мне не поможет, если у меня не будет выдержки и жизнестойкости. Они в подобных ситуациях, пожалуй, больше, чем полдела.

Время ползет устрашающе медленно. Минуты, часы будто разбухли, и нет им конца. От какой-либо еды наотрез отказался. Даже думать о пище противно. Сама мысль о том, что нужно делать какие-то усилия, чтобы жевать и глотать, невыносима. Я настолько ослаб, что отсутствие питания не вызвало чувства голода. Мой организм ничего не хотел принимать, у него не было желания получать пищу. Значит, так надо. Он очень мудр, наш организм, и сам решает, как ему поступить в том или ином случае. И не надо пихать в него что-то через силу. Моему организму и без этого сейчас трудно. Пусть отдохнет от еды и все свои силы сосредоточит на борьбе с инфекцией, лихорадкой, болью. Всякое отвлечение, даже на переваривание пищи, будет ему только помехой. Собственных энергетических ресурсов для питания у организма вполне достаточно, чтобы поддержать работу жизненно важных органов и мозга в течение многих дней.

Есть не хотелось, но все время мучила жажда, которую никак не удавалось утолить. Это естественно: большая потеря крови, обширные отеки в местах повреждения. Лежа было очень неудобно пить, даже из поильника, я постоянно захлебывался и потом долго откашливался. А сильно кашлять нельзя - мучительная боль тут же отдавалась в позвоночнике.

Весь этот первый день от меня не отходил Слава, свидетель моих злоключений. Он лишь сбегал в магазин за коньяком (врач рекомендовал) и апельсинами. В его отсутствие ко мне прилетела муха (они водились здесь в любое время года), села на лицо, и я не мог согнать ее - ведь для этого надо было поднять руку. Слишком трудная и пока невыполнимая для меня задача. Мог ли я, еще вчера способный легко отжать стодвадцатикилограммовую штангу, имеющий спортивные разряды по борьбе и боксу, даже подумать о том, что не смогу справиться с мухой! Невольно вспомнились анекдоты про дистрофиков. Понятно теперь, откуда они берутся, - из действительности.

Единственное движение, которое я смог проделать, - с трудом приподнять и уронить свои вялые руки. Чуть позже два раза сжал в кулаки и разжал пальцы. Расправил пошире плечи, чтобы полнее раскрыть грудную клетку для полного вдоха. Затем, положив руки на грудь и слегка сжимая ее, сделал продолжительный выдох.. Повторил три раза, устал, как после двухчасовой тренировки на стадионе. Ну что ж, отдохнем и попробуем снова.

А может, зря я себя мучаю? Для чего все это, когда отказали руки, ноги, тело, когда простое движение головой сопровождается черт знает какой болью? И тут же другая мысль: но ведь под лежачий камень вода не течет. Стоит упасть духом - и тебе конец. Немало барьеров брал я в спорте, сейчас передо мной самый трудный, и я должен взять и его.

В первый же день я познакомился со своим будущим методистом по лечебной гимнастике, которая зашла взглянуть на меня. Разговорились. Оказалось, что она тоже окончила Центральный институт физической культуры, но значительно раньше меня. Имеет солидный стаж работы с подобными тяжелобольными. Чем дольше мы разговаривали, тем больше я убеждался в том, что мы с Антонидой Тимофеевной единомышленники. И значит, мне снова повезло. Хороший методист сейчас полезнее, чем посредственный лечащий врач. Повезло мне дважды: Антонида Тимофеевна оказалась на редкость приветливой и душевной женщиной, любящей людей и свое дело. И фамилия у нее вполне соответствовала характеру - Лапушкина.

Мы договорились соединить наши усилия в борьбе с болезнью. И оба почувствовали, что сделать это будет легко, - мы были с ней близки и по духу, и по знаниям, обретенным в одном и том же институте. Оба бывшие спортсмены, оба свято верили во всемогущую силу движения. Нет, мы не будем пассивно созерцать, когда наступит общее улучшение, а начнем завтра же активно вмешиваться в лечение. Мы пойдем навстречу здоровью, начнем будить и раскрывать в организме его необъятные компенсаторные возможности.

Обязанности распределили между собой строго. Договорились, что доступные мне упражнения для рук и отчасти для туловища в сочетании с правильным дыханием я буду делать сам утром, до ее прихода, и в течение дня. А она займется пассивной гимнастикой. Ее поле деятельности - мои парализованные ноги. Решили, не теряя времени, приступить к занятиям сразу же, несмотря на то, что у меня высокая температура и большая слабость.

Какое это было правильное решение! Начни мы делать гимнастику завтра - это было бы уже слишком поздно. Отныне Антонида Тимофеевна - мой главный целитель.

Более четверти века прошло с тех страшных, отчаянных дней, но я отлично помню каждую нашу встречу и все то добро, что сделала для меня эта замечательная женщина, чудесный специалист. Изо дня в день, многие месяцы она с поразительным терпением и участием, с доброй улыбкой мастерски выискивала и изобретала новые и все более сложные пассивные и активные движения для моих парализованных ног. С большим тактом находила слова утешения в тяжелые для меня минуты. А их было так много...

Невозможно человеку, еще вчера здоровому, быстро привыкнуть к мысли, что сегодня он полный инвалид. Малейшее напоминание об этом приводит в полное отчаяние. Я страдал от того, что пассивная гимнастика не вызывает в моих ногах никаких ощущений. Закрыв глаза, не мог определить, с какой ногой занимается методист, вообще не чувствовал никаких прикосновений к ногам.

Тогда я начал следить за работой Антониды Тимофеевны и мысленно проделывать вместе с ней каждое движение. Но эта мозговая работа на холостых оборотах на деле оказалась довольно тяжелой. И все-таки я не бросил ее. Пусть мой успех будет ничтожен, совсем мал, но он даст хотя бы крошечное движение вперед. А в моем положении главная опасность - бездеятельность.

После гимнастики, если можно так назвать два-три осторожных пассивных движения в каждом суставе, и легкого массажа стало несколько легче, но ненадолго. Хотя форточка открыта и в палате довольно прохладно, мои голени и стопы горят, будто погружены в кипяток или охвачены пламенем, к я все время испытываю желание потушить в них "пожар".

Из-за паралича и потери мышечного тонуса одновременно нарушилось и венозное кровообращение, это привело к застою крови в органах и тканях. Энергичные растирания и движения оживляли общее кровообращение и разгоняли застойную кровь в венах, это давало 10-15 минут относительного покоя. Затем надо было повторять все сначала.

Первое знакомство с болью и связанные с ней страдания человек воспринимает трагично. Потом привыкает, вернее, приспосабливается к боли. Но это потом. А вначале муки страдальцев беспредельны.

Пытаюсь уговорить себя, убедить, что в болях мое спасение. Они каждый раз напоминают о том, чтобы я не залежался без движений, что прошло уже 20-30 минут и пора размяться, пора меня перевернуть и подвигать мне ноги.

День подходит к концу, необыкновенно длинный, мучительный. Сколько их, этих дней, будет еще в моей жизни? Как мы неосторожны порой в своих желаниях. Накануне того воскресенья, когда со мной случилась беда, сидел я, уставший, возле теплой печки (в последнее время очень много работал в поликлинике и в бассейне, ночами дежурил на "скорой помощи", готовился к поступлению в аспирантуру) и мечтал о том, чтобы заболеть, взять больничный лист и наконец отдохнуть. Представлял себе, как это хорошо - не вылезать утром из-под теплого одеяла в холодную нетопленую комнату, не спешить на работу, а лежать и нежиться в постели. Я мечтал об этом потому, что ничего подобного в моей жизни не было.

Вот уж поистине мысль материальна: неосторожная мечта моя исполнилась. С лихвой удовлетворилось мое желание "заболеть, полежать и отдохнуть". Теперь могу лежать сколько угодно. Тут тебе и теплая постель, и "обслуга" полная, и забот никаких. Кроме одной - как можно быстрее встать на ноги и вернуться к жизни.

Как тяжело переносить это вынужденное лежание, как хочется подняться, встряхнуться, размять мышцы, а потом бежать и бежать километр за километром, наслаждаясь движениями.

Теперь я рад бы был любой работе, пусть самой тяжелой: убирать на улице снег, пилить и колоть дрова, носить воду, разгружать вагоны. Как об огромном счастье думал я о самых непосильных нагрузках. Ведь я никогда не бездельничал в той, прежней, жизни и даже не представлял, как можно жить без постоянного труда. Работал в поликлинике, затем спешил в бассейн, где выполнял обязанности спасателя, получая два .рубля за два часа и хорошую физическую нагрузку, которая была для меня активным отдыхом. Пообедав, мчался на мотоцикле на курсы усовершенствования врачей по урологии или в больницу на ночное дежурство. Все дни были заполнены движением, постоянной спешкой. Я как будто чувствовал, что моя активная жизнь коротка, и торопился успеть как можно больше.

Я никогда не болел обычными болезнями, лишь спортивные травмы время от времени останавливали мой бег. И когда с переломом ребер, который получил во время соревнований, впервые попал в больницу, то упросил мать увезти меня домой на следующий же день. Подавляя сильную боль, лечил себя сам движениями, плавал, загорал на пляже и выздоровел в два раза быстрее, чем положено при таких травмах.

Тогда я был еще студентом Института физической культуры, готовился стать тренером. Институт окончил, но тренером не стал из-за нелепой, дикой случайности. А дело было так.

Только приступил к работе в ДСО "Химик" в качестве тренера по легкой атлетике, как буквально тут же пришлось ехать со своими подопечными на Всесоюзные соревнования в Горьковскую область. Я тоже входил в команду, поэтому каждый день тренировался.

Однажды пришел на стадион один. Было раннее утро, воздух свежий, и я собрался хорошо потренироваться. Стадион был пуст в этот час, и только в секторе для метания орудовал диском могучего вида парень.

Таким образом, нас на огромном поле было двое. Только двое. И надо же было такому случиться, что диск, посланный мощной рукой метателя, полетел в мою сторону. Нас разделяло более тридцати метров, поэтому я заметил его, когда он был уже совсем близко, и даже не смог отскочить в сторону. Успел только сгруппироваться, вжав в плечи голову, но именно в нее и угодил диск. Счастье, что он был уже на излете, иначе от головы моей ничего бы не осталось. Но удар был очень сильный: я упал, потерял сознание.

Пришел в себя уже в больнице. Голова раскалывалась, руки и ноги - как ватные, пошевелить ими не в состоянии, встать - тем более. Ни о каких соревнованиях, конечно, не могло быть и речи, а лежать в больнице я не собирался. Заикнулся было об этом врачу, но он только руками замахал:

- Покой, покой, покой!

И тогда я решил бежать. Но как? Ходить-то не могу. Подговорил своих спортсменов, и четверо здоровенных ребят на руках унесли меня из больницы. За нами погоня. Но спортсмены вырвались вперед и, несмотря на тяжелую ношу, скрылись от преследовавшего нас медперсонала.

После этой травмы о тренерской работе и серьезных занятиях спортом нечего было и думать: меня постоянно мучили головные боли. Я смог избавиться от них лишь через пятнадцать лет, после того как стал выполнять стойку на голове и обливаться холодной водой…

Итак, тренером мне не быть - надо думать о другой профессии. Из всех наук самой близкой мне была медицина, ведь главные знания в этой области я уже получил в Институте физической культуры.

Подал заявление во Второй медицинский институт и был принят без экзаменов. Учился легко и с удовольствием: после удара диском по голове память у меня стала значительно лучше, способности тоже возросли, что служило постоянным поводом для самоиронии и подшучивания надо мной близких друзей.

Так я получил вторую профессию, стал врачом. А мои короткие встречи с больницей на том и закончились. Но сейчас я попал в руки своих коллег, кажется, надолго. И виноват в этом не один несчастный случай. Только на первый взгляд можно винить лишь его в моей трагедии. Совершенно убежден, что, не сломай я позвоночник теперь, то непременно свернул бы себе шею в другой раз. Дело было не в нелепой случайности, а в моем характере. Я ведь постоянно, с удивительной настойчивостью без конца подвергал себя риску. Получаемые время от времени довольно серьезные травмы не останавливали меня.

Подобное поведение допустимо еще в детстве или в юности, когда организм полон энергии, тело послушно, а реакция на высоте. Я же находился в так называемом переходном возрасте, когда человек уже расстается с молодостью, но еще не вошел в зрелость. Задор юности еще сохранился, но реакция уже не та. Желания начинают расходиться с возможностями, и тут самое время угомониться, поспокойнее вести себя на горнолыжных трассах, поаккуратнее ездить на мотоцикле.

К сожалению, я отношусь к числу тех людей, у которых до седых волос нет ни малейшего желания остепениться. Во мне сидит ненасытный бес, которого постоянно надо кормить риском, "подвигами", острыми ощущениями.

Надевая горные лыжи, прыгая с высоких обрывов в воду или садясь на мотоцикл, я знал, на что иду. Понимал, что в какие-то моменты теряю голову, рискую здоровьем и даже жизнью. Но это и привлекало меня: пожить хоть немного в опасности я считал немыслимым удовольствием.

Однако постоянно искушать судьбу, дразнить смерть не годится. Чрезмерная любовь к риску должна рано или поздно закончиться катастрофой. Все хорошо в меру, но я-то, к сожалению, этой меры не знал и постоянно играл с судьбой в кошки-мышки.

Трудно определить, какой у тебя запас удачи и счастья, как они распределятся по твоей жизни и сколько можно ходить по лезвию бритвы. Вся моя жизнь была наполнена настоящими предостережениями (постоянные травмы, советы и уговоры друзей и знакомых), но я продолжал с тупым упрямством испытывать судьбу. И вот она, наконец, сказала: "Хватит!"

Так в моей жизни наступил' "покой". Теперь я застрахован от всех бед, которые меня подстерегали. Надежнее места, чем больница, вряд ли сыщешь: уж тут-то я в полной безопасности и огражден от всяких неприятных случайностей. Наконец-то угомонился Красов, но не по своей воле и какой дорогой ценой. Однако, как оказалось позже, меня не остепенил и паралич.

Приближается ночь, которую я теперь жду со страхом. Как врачу мне известно, что ночью боли переносятся тяжелее, чем днем. Не случайно же лечащий врач посоветовал запастись коньяком.

Подошел дежурный медбрат. Это хорошо, что мужчина, - с ним мне будет проще. Для начала раскупорили бутылку коньяка. Я выпил и закусил апельсином: Сейчас в больнице подобное немыслимо. Но в те годы коньяк и вино еще входили в арсенал лекарственных средств для тяжелобольных пациентов. Использование алкогольных напитков с лечебной целью объяснялось не только отсутствием необходимых медикаментов, но и недооценкой вредного влияния их на организм человека и опасности развития болезненного пристрастия к спиртному. Со временем вред алкоголя стал очевидным. Оказалось, что у человека нет ни одного органа, на который бы алкоголь не действовал разрушающе. И тогда его, так же как наркотики, стали назначать только безнадежно больным, чтобы облегчить их последние часы и минуты.

Приободрившись после нескольких глотков коньяка, я, взяв на себя роль врача, стал сам заниматься собой. Попросил медбрата найти санитаров, чтобы с их помощью перевернуть меня и сменить влажную простыню, потом протереть парализованную кожу камфорным спиртом, пошевелить и уложить ноги и после этого сделать все, что назначил врач. Медбрат дал мне уйму таблеток и порошков, обезболивающих и снотворных, двадцать четыре капли опиума, сделал укол морфия. Коньяк и морфий оглушили меня, вызвали дремоту, тяжелую, вязкую, с бредом и галлюцинациями, но глубокого сна не дали. Примерно через час боли разбудили меня. Спина, грудь, шея были мокрыми от пота. А пострадавшие части тела оставались сухими. Значит, даже потовые железы парализованы. А это - нарушение терморегуляции и перегрев тела. Вот от чего постоянно горят ноги: нет естественного охлаждения кожи. И лишь мокрые тряпки, имитирующие нормальное потоотделение, несколько успокаивают огонь в ногах.

Какой же я беспокойный больной, сколько со мной хлопот!

Только для смены подкладной простыни требуется три-четыре человека. Ведь меня надо осторожно повернуть на бок, подтолкнуть под него скатанную простыню, затем расстелить свежую, снова уложить на спину, перевернуть на другой бок и убрать старую. Так же, но только в обратном порядке, подкладывают свежую простыню. Затем ее тщательно расправляют, разглаживая каждую морщинку. Любая складочка или шов - потенциально возможный пролежень.

Чтобы снова забыться, уйти во сне от боли, попросил сделать еще один укол (промедол). Но и он не помог - боль не ушла. Ничем неутолимая непрерывная физическая боль причиняла мне жестокие страдания. Она глубоко проникала в тело, в мозг, овладевая психикой, заполняя все сознание. В эти мучительные для меня часы я часто думал о своей покойной матери, о ее любви ко мне, о полузабытом раннем детстве, когда я жил в другой - родной семье. Дело в том, что женщина, вырастившая и воспитавшая меня, не была моей матерью. Своих родителей я не помню. Иногда, правда, как сквозь туман, возникал в моем сознании расплывчатый образ той, что родила меня, а лицо отца даже приблизительно не могу себе представить.

Родственники рассказали, что Илья Семенович Котов, мой отец, был человеком с сильным характером, энергичным и предприимчивым. Из рядовых солдат дослужился до офицера. В первой мировой войне показал себя храбрецом. Героем, вся грудь в крестах, вернулся отец на родину, в деревню Матюшки, что затерялась в Кулундинских степях за Уральскими горами. Здесь вместе с женой Анной стали они возводить новый двухэтажный дом. В старом, потихоньку разрушающемся, семья уже не помещалась.

Хозяйство родителей было не очень большим, но ладным: корова и лошадь хорошо ухожены, дом содержался в чистоте. Работали по хозяйству все - и взрослые, и дети. А потом, в году тридцатом, случилось то, что и должно было тогда случиться: хорошего, старательного хозяина признали кулаком, арестовали и погнали на строительство Беломорско-Балтийского канала.

Вскоре отец бежал оттуда. И куда? В... родную деревню. Тут его арестовали вторично, и больше мы никогда о нем ничего не слышали. Семью "кулака" выгнали из дома. Дом разрушили, а затем односельчане растащили его по частям. Скотину угнали, сарай и другие строения сломали. Маму с пятью ребятишками (двое старших братьев сбежали в суматохе) посадили на подводы и долго везли с другими семьями раскулаченных на пристань. Там всех посадили на пароход, который и повез нас по Оби на Север. По дороге дедушка и младшая сестренка умерли, и могилой им стали холодные воды Оби. Потом пароход свернул на приток Оби Васюган. Проплыли еще немного и причалили к берегу - здесь у границы тайги с тундрой нас высадили и сказали: "Живите!".

Вокруг тайга, ни жилья, ни людей. Начали копать землянки, которые и стали нашим домом. Питались ягодами, травами, кедровыми орешками, грибами. К осени мама заболела дизентерией, и ее увезли в ближайший город - Васюган. Там в больнице она и умерла, не успев попрощаться с детьми. Где похоронена, неизвестно.

Потеряв маму, мы остались совсем одни. Мне, младшему, было три года, и в это время я тоже лежал в больнице с тифом. Лечащий врач проникся ко мне большой симпатией. Был я тихим, некапризным, выполнял точно все его указания и стал быстро поправляться. И тут судьба впервые улыбнулась мне.

На север к осужденному мужу приехала молодая жена, машинистка из секретариата Дзержинского Мария Красова. Привезла документы об освобождении мужа. Думали, что пробудет здесь несколько дней. Но суровый край с его добрыми, щедрыми сердцем людьми понравился москвичке, и она не торопилась с отъездом. Устроилась на работу в детский дом и вскоре стала им заведовать. У нее появились друзья, среди которых и была семья того врача, что вылечил меня от тифа.

В 1917 году, сражаясь на баррикадах, шестнадцатилетняя Маша Красова получила тяжелое ранение в брюшную полость, после чего врачи сказали ей, что детей у нее никогда не будет. А Мария Петровна мечтала о ребенке, о девочке Танечке. В детдоме она наконец присмотрела себе дочку, но прежде чем назвать ее своей, понесла к своему новому другу, моему лечащему врачу. Тот тщательно осмотрел девочку и сказал Марии Петровне, что не советует ее брать: у девочки туберкулез легких. И тут же предложил расстроенной женщине другого ребенка, мальчика. Этим мальчиком был я.

В палате Мария Петровна взяла меня на руки, а я, восхищенный прекрасным лицом незнакомой женщины, так крепко обхватил ее за шею, что она никак не смогла оторвать моих рук. Так вместе со мной и ушла домой.

Вскоре наша семья покинула Васюган: мама хотела, чтобы я забыл прошлое, боялась моих братьев и сестер, которые все время пытались тайком меня увидеть и даже увести с собой.

В Москве нам жить было негде - мама отдала свою комнату семье родственника, так что пришлось ехать в Подмосковье. Стали жить в Узком, где мама работала в санатории, а потом переехали под Рязань, в село Кирицы, в костнотуберкулезный детский санаторий - новое место работы мамы.

Во время войны вместе с санаторием эвакуировались на Алтай. Вернувшись из эвакуации в Москву, ютились по чужим углам, в том числе и в семье знаменитого авиаконструктора Лавочкина.

Со своим мужем Наумом Соломоновичем Коганом мама почему-то жила все время врозь. Он работал в других городах, но нас не забывал и постоянно помогал материально. Помог отчим и в тот раз, когда мы приехали из эвакуации. Хозяин маленького двухэтажного дома в Марьиной Роще, с которым мы случайно познакомились, согласился отдать нам одну комнату, а за это надо было сделать капитальный ремонт всего второго этажа. Наум Соломонович прислал деньги, и требование хозяина дома было удовлетворено.

Так мы стали владельцами небольшой комнаты, в которой мама и умерла через десять лет. Последние годы она очень болела, и я ухаживал за ней, как за ребенком. Конечно, ни о какой женитьбе не могло быть и речи. Но была и другая причина, заставлявшая меня оставаться холостяком: всех нравившихся мне девушек я невольно сравнивал с мамой, которой всегда восхищался, и они очень проигрывали от этого сравнения.

Мы с мамой никогда не говорили о том, что я не родной ее сын. Более того, она была уверена, что я не знаю этого, ведь в момент нашей встречи мне было немногим более трех лет. И только незадолго до смерти мама открыла свою "тайну", которая всегда была известна мне. Она сказала, что никогда не пожалела о сделанном в молодости шаге и была очень счастлива, имея такого сына.

Трудно сказать, кто из нас был более счастлив - она или я. Жить рядом с такой необыкновенной женщиной, таким незаурядным человеком, как моя приемная мама, - огромный подарок судьбы. Дочь сапожника и прачки, имеющая за плечами лишь церковноприходскую школу, она много работала на руководящих должностях. Детский дом, который она возглавляла, был лучшим на Севере. Детский санаторий, где она занимала уже не руководящую должность, прославился самодеятельным театром, который организовала мама и который очень помогал выздоравливать маленьким пациентам. В молодости она играла на сцене одного из московских театров, и ее комната была завалена цветами поклонников. Очень многого могла добиться в жизни эта женщина, если бы имела диплом о высшем образовании. Именно диплом, ибо образования, образованности у нее было достаточно.

Она прекрасно знала литературу, искусство, историю, отлично играла на фортепиано, замечательно пела. У мамы был безупречный вкус, и она могла из самых невзрачных "тряпочек" сделать себе прекрасный туалет. Словом, это была Женщина с большой буквы, по которой сходили с ума многие мужчины. Она же оставалась верна своему мужу.

Невысокого роста, не красавец, Наум Соломонович был добрым и хорошим человеком, и Мария Петровна очень это ценила. А всю любовь своего доброго и горячего сердца она отдавала мне, своему приемному сыну.

Умерла мама рано, в пятьдесят лет, оставив меня в большом горе. Годы шли, но я продолжал тосковать по ней, не в состоянии смириться с тяжелой потерей.

Вскоре после маминой смерти я получил письмо из далекого прошлого: меня разыскала сестра, жившая в Семипалатинске. В письме фотография незнакомой молодой женщины. Так вот какой ты стала, Шура, маленькая девочка, собиравшая для меня в лесу землянику, вечно опекавшая младшенького. С этой фотографией и пошел я на вокзал встречать Шуру.

А потом произошло незабываемое событие: все дети Ильи и Анны Котовых встретились. Произошло это в Краснодаре, где жили два наших брата.

И вот мы сидим вместе за столом и не можем наглядеться друг на друга, не можем наговориться: Миша, Маня, Ваня, Шура, Петя и я. Лишенные родителей, семьи, разбросанные злой волей по свету, мы смогли найти друг друга только через двадцать лет.

Бедные мои братья и сестры, мало еще вы пережили в жизни, а теперь вам предстоит узнать о беде, случившейся с самым младшим. Мысли о прошлом на какое-то время отвлекли меня от болей, заставили забыть о них. Но вот они снова, будто дикие звери, набросились на свою добычу. Я терпел, пока хватало сил, но потом не выдерживал и начинал стонать, кричать, настоятельно требуя помощи, хотя знал, что никто не в состоянии мне помочь. Лишь наркотики приносили временное облегчение.

Еще дважды в течение ночи мне вводили промедол и морфин, с трудом допил бутылку коньяка (я трезвенник, и спиртное всегда вызывало во мне отвращение), но сна почти не было - боли не давали забыться ни на минуту. Уснул только под утро, но спал недолго. Проснувшись, опять впал в забытье. Небольшая передышка от болей, а потом я снова был ввергнут в ад.

	Жизнь после травмы спинного мозга