Глава 9. ПРИОБЩЕНИЕ

Пророчества одной из моих тещ сбывались.

Потеряв зад, я был вынужден переключить всю энергию свою на работу внутреннюю.

Сорок лет я служил литью под давлением. Но не верою и не правдою. Наука не была делом жизни, наука вечно путалась на вторых ролях.

Можно ли такого человека назвать ученым?

В 1980 году Надя поступила в Университет, на факультет почвоведения. Знакомые, когда мы им рассказывали о нашем семейном достижении, переспрашивали: "На какой факультет? Пчеловедения?"

Для них было естественно изучать пчел, но не почву. Чего ее изучать, она везде под ногами. В нее высаживают по весне укроп и сельдерей на грядках дачных участков.

Почва не кусается, как пчела. Почва обязана служить людям.

А люди - ничем не обязаны по отношению к ней.

Так считают многие. Так думал и я.

До встречи с Надей я не отличал вяза от тополя или липы. Все деревья в лесу для меня делились на два вида - "елки" и "другие". Зачем знать то, что не равно мне, что ниже меня. То, что служит мне. Служит - в солнечный день я могу прилечь на мягкую травку в тени могучих дерев, отдохнуть, отдышаться. В хмурый декабрьский вечер в загородной баньке у Юры Грецкого греться накопленным ими теплом у раскрытой печки, слушать веселое потрескивание углей, а в парилке рычать от удовольствия под гнетом летающих в руках друзей березовых веников, запасенных, как и положено - на Троицу. Один-два веника Юра подкладывал мне под голову, чтобы легкие прочищались свежим березовым духом.

А Надя со школьной скамьи знает каждое деревцо, каждый кустик, каждую травинку. В лесу умеет находить потаенные ягодные угодья, грибы, знает повадки птиц и животных. Она научила меня многому, - и прежде всего тому, что нельзя свысока смотреть даже на самую маленькую былинку.

В нашем доме появились новые люди. Экологи - изучатели и хранители природы. Все они с детства на каждый цветок смотрели по-научному. Это не значит, что жесткие рамки некоей системы не давали им видения гармонии природы, вселенской красоты. Нет, они не были лишены восторженного мировосприятия. Но именно они - и есть настоящие люди науки. Многие слова поистерлись от безмерного, бездумного, крикливого употребления, но все же я бы рискнул сказать - они не задумываясь готовы были и жизнь положить на алтарь науки. Это совсем не означает, что настоящий ученый обязан быть фанатиком своего дела. Просто в жизни у них главное - работа, научная работа, без отпусков и выходных, и не какие-то там мировые открытия, а копание в земле, черновая работа, отнимающая всего тебя.

Со второго курса появилась у Нади научная тема - восстановление почвы после механического продавливания. После того, как толпа на земляном пятачке перетопчется.

Работа конкретная, нужная. Речь шла о восстановлении зон отдыха.

Конечно, я примкнул к Наде. Моя страстная любовь создавать всякие теории - могла насыщаться в новой для меня области.

Плодородный слой в Москве занимает пять сантиметров, а далее начинаются пески и глины - то, что называется подзол. Подзол никакого плодородия не имеет.

Я придумал эксперимент. В течение нескольких лет Надя наблюдала за небольшим участком под Москвой. Результат заставлял нас всех задуматься. Всех жителей и "хозяев" Москвы.

Восстановления не происходило. Там, где прошла толпа на митинг, - в прежнем виде расти ничего уже не будет. Слишком нежен и тонок плодородный слой, то, что смело можно называть кормящей нас матерью.

За свою работу мы не получали денег. Мы работали - за собственный интерес, мы работали - из сознания важности нашего дела.

Такой подход к науке - был нов для меня. Наука до травмы была для меня дойной коровой, которая, отнимая мало времени, давала достаточное количество денег. Достаточное - чтобы жить и тренироваться. Я и не знал, что кто-то может писать формулы абсолютно "бесплатно", подрабатывая на жизнь дворником, плотником, или как мои знакомые физики-доктора наук - альпинисты зарабатывали, выезжая летом на валку леса в Сибирь.

Кстати говоря, баня после травмы была строжайшим образом мне противопоказана. Баня полезна, необходима даже - людям здоровым. А мои бессильные, безжизненные ноги, - для них высокие температуры, влажность, дикое это самоистязание, - все было смертельно. Из-за бани и флегмона у меня случилась. Часто последствия банных действ надолго укладывали меня на больничную койку.

Но отказаться от бани я не мог. Говорят, мыться можно и под душем. Но в баню ходят - не мыться, а париться. В бане человек не просто смывает с поверхности тела грязь, в бане человек физически обновляется. Выходит из бани - розовый как младенец.

Тем более, - баня входит в тренировочный цикл. Никакой спортсмен не откажется после утомительной тренировки разложить мышцы на полке, расслабиться, чтобы руки и ноги стали эластичными и упругими.

А особый ритуал после парной - взвеситься, подсчитать - сколько сбросил! Каждый ревниво следит - сколько набрал или сбросил за неделю. И не менее ревниво - сколько пота "отработал" в парилке.

Взвешивали и меня - а как же! Кто-нибудь из друзей сначала замерял свой вес, потом брал меня на руки и взвешивался - со мной. Разность была - моя.

Интересно, что после травмы все двадцать пять лет я весил примерно одинаково - шестьдесят килограммов. До травмы было - 68 при росте 170. После травмы роста никакого не осталось. У спинальника нет роста. У спинальника может быть ширина плеч, красота и мощность шеи, но спинальник - вне обычных размеров. Вес спинальника - на руках друзей.

Я не мог отказаться от бани. Знал, чем грозит, видел последствия, но продолжал посещать с друзьями Сандуны, ездил на дачу к Юре Грецкому. Наверное, если бы я бросил эти дела, то в каком-то плане мое здоровье было бы сейчас получше. Зато в другом плане - похуже, это точно. Нашлись бы другие болячки, возникновению которых мешал обжигающий раз в неделю пар.

Нет худа без добра, но и добра - без худа.

Такой же проблемой стало чтение. Читать надо было, необходимо было. Но читать, записывать возникающие мысли, конспектировать выборные места - приходилось лежа. Чтение лежа - ухудшает зрение. К тому же лежать в одном и том же положении я все время не мог. Приходилось вертеться, крутиться, переворачиваться.

А уж сидение в скрюченой позе за пишущей машинкой - было вообще убийственно.

Читать - надо было. Записывать - надо было. По мере расширения интересов и кругозора гора необходимой для прочтения литературы увеличивалась.

Выручали дотравменные привычки. Я никогда не сидел за столом более сорока пяти минут подряд. После каждой сорокапятиминутки - устраивал себе пятнадцатиминутную тренировку. Приседал, делал наклоны в разные стороны. Хотя смешно это смотрелось в читальном зале института, но правилу этому я не изменял никогда и нигде.

После сорокапятиминутного чтения я делал и делаю перерыв. Отжимаюсь на руках, вращаю ими в разные стороны, кулаками, кистями, головой. Есть прекрасное китайское упражнение - вращение глазами. Зрение сохраняет. Правда, Надя говорит, что со стороны смотреть на это - умереть со смеху.

Но все это помогало и помогает.

Я начинал с философии. Уж и не вспомню - почему, видимо, жизнь ставила такие вопросы, ответы на которые принято искать в этой области человеческих знаний.

Я вникал, рылся в философских трактатах, копался в словарях, делал, как всегда, выписки, что-то запоминал наизусть. Начав с древних, добрался до Канта. И тут произошел обрыв.

Конечно, в своих исканиях (есть такое модное словцо - "искания", зато понятно каждому, что прячется за ним) я не замыкался на одной философии.

Восстанавливал перед собой картину развития литературы, прежде всего - родной, русской. Открывал для себя Толстого и Достоевского, Лескова и Гоголя, Замятина, Ремезова, Булгакова, открывал для себя прекрасных поэтов серебряной поры русской поэзии. И не только Мандельштама, Ахматову, Пастернака, Гумилева, - вдруг нашел для себя Маяковского. Не того "агитатора-горлапана", а другого, легко ранимого, талантливого, стремящегося спрятать все это под панцирь обыденности и хамства. Маяковский не стремился быть великим поэтом, культ Маяковского создан с подачи Сталина. А человек он был скорее несчастный, нежели плохой, безусловно - талантливый.

И, конечно, в моей жизни не мог не появиться милый светлый Есенин. Сколько света вдруг открылось в стихах его! Сколько музыки! Не скажешь, что березки, поля, стога сена у Есенина в стихах. Нет, гораздо более. Эти березки, эта даль, Русь, лежащая необозримо, - это и есть стихи Есенина. Стихи его - это все то, чем жил он, чем жив каждый русский человек. Оттого так нам милы особенно на чужбине, особенно находясь в разлуке с Отчизной строки этого самого русского из всех поэтов.

Мог ли я пропустить все это мимо?

Мог ли я прожить двадцать пять лет инвалидом без всего этого? Литература всегда неразделимо связана с историей. "Борис Годунов" Пушкина открыл полное мое незнание родной истории. Заставил взяться за Карамзина, Соловьева, Ключевского. Но на этом вся история словно обрывалась. Среди советских историков я не находил достойных продолжателей. Как возможно изучать историю родной страны на рубеже 19-20 веков, если все, что можно найти в книгах и учебниках, является подкрашеной ложью. История 20 века - вся.

"Советская история непредсказуема".

Я искал со всем тщанием среди советских учебников произведения, равные по силе и таланту трудам Ключевского. Среди официально разрешенных - не нашел и бледной тени.

Друзья приносили на день-два, иногда - на ночь лишь, маленькие книжечки издательства "Посев". В те годы за хранение, распространение и чтение такого рода литературы давали срока. Но что мне, я уже отсидел к тому времени десять лет, отсидел на инвалидной коляске. Чем меня могли еще удивить?

Тюрьмы я не боялся. Да если бы и боялся, - интерес, вызываемый этими книгами, пересилил бы любой страх. Солженицын познакомил меня с Лениным. О злодействах Сталина писал Антонов-Овсеенко. О Троцком писали Стив Коэн и сам Лев Давыдович. Еще на рубеже веков Лев Толстой задавался вопросом "о роли личности в истории". Двадцатый век, век небывалых войн, век кровавых революций, доставил столько примеров взаимодействия личности и общества, что впору уже и отвечать на вопрос яснополянского бунтаря. Впору уже выводить закономерности, строить цельные теории. Которые потом, как всегда, будут опровергнуты жизнью.

Как и многие, я воспринимал историю как служанку людей, мне казалось - устремление народов и воли личностей могут поворачивать колесо исторического развития в любую сторону.

Я придумал бесхитростную схему "рокового треугольника". В вершинах его находятся Ленин, Сталин и Троцкий. Стороны - как бы их взаимоотношения, связи. Роковым он стал для России.

На судьбу страны влияла совместная воля всей этой троицы, нет, скорее - антитроицы. Эта воля - не просто объединение стремлений каждого. Сложнейшим образом переплетались, наслаивались - зависть, злоба, ненависть одного к другому, в общем, то, что я определял как сторону треугольника.

Не выкинешь ни одного угла. Выпади угол - Троцкий, и незачем Ленину противодействовать ему и выделять большевистскую партию. Не создай Ленин партии диктаторов и карателей - не смог бы Сталин совершить свои злодеяния, воплощая в жизнь главную установку, главный и любимый закон Ленина - все нравственно и допустимо, если идет на пользу революции. Не будь рядом со Сталиным Троцкого, образованности которого Иосиф Виссарионович завидовал до животного бешенства, возможно, не столь жестоко расправлялся бы с русской деревней, не ломали бы хребет русскому крестьянству.

Ленин и Сталин - победители, Троцкий - побежденный. Но это только на первый взгляд. Приходишь в ужас, когда приходится слышать сообщения о зверствах молодых троцкистов в Латинский Америке. Приходишь в ужас, узнавая статистику, - "столько-то процентов молодых людей на Западе увлекаются идеями Троцкого". Но если столькие увлекаются* где гарантия, что вся история не повторится?

Кто более опасен - убийца или духовный развратитель, скрывающийся под маской образованного и добропорядочного свободолюбца?

Весной семнадцатого года Троцкий посещал театры. На сцене шло действие, пел великий Шаляпин, а Лев Давыдович вскакивал с места и начинал обличать, кричать, призывать. Пронзительные вопли заглушали и оркестр, и Федора Ивановича. А публика спешила одарить апплодисментами не певца, а балаганного завывалу.

Папка с заголовком "Роковой треугольник" все пополнялась и пополнялась новыми выписками и мыслями, фактами. Я не собирался опубликовывать наработанный материал, хотя тогда это делалось достаточно просто. На Западе печатали практически все, что шло вразрез с советской идеологией. Многие на этой волне вылезли, стали "известными писателями" и так далее. Однако, когда у нас стало можно говорить о чем угодно, когда появилась возможность вернуться на покинутую родину - они не просто не спешат, они не хотят возвращаться.

Ни им родина не нужна, ни они - Родине.

Сам я понимал - ну какой из меня философ, историк. Все, что делаю - делаю для себя, чтобы самому понять и разобраться.

Увеличивалась на глазах и папка с коротким заголовком "Отечественная война". Тема эта встала передо мной прежде всего из-за того, что многое из той войны я помнил. В тридцать девятом мне было всего десять лет, но как-то в голове осталось, когда потребовалось - вспомнилось, что был период, когда с немцами мы были не просто союзниками - друзьями! То, что отложилось в памяти ребенка, пока не требовалось - как бы и не существовало. Но как только я приступил к изучению этой самой разорительной и для русских, и для немцев войны - вдруг все всплыло само собой.

Фотографии в газетах. Гитлер и Молотов. Сталин и Риббентроп. Вчитываясь в историю возникновения войны, я не мог согласиться с теми, кто утверждал, что Сталин не верил донесениям разведки, не верил, что война начнется уже в июне. Сталин был великий артист. Он знал о войне лучше всех, ибо сам придумал ее.

Сталин играл с Гитлером в "кошки-мышки". Кто кого перехитрит. Сталин перехитрил, оттяпав в результате пол-Европы, истратив на пушечное мясо шестьдесят миллионов, в десять раз больше, чем Гитлер.

Сталин не мог "освободить" Европу, начав сам войну от границ СССР. Цивилизованный мир не допустил бы этого. Встал бы поперек дороги. А получилось хитро - вместо этого цивилизованный мир помогал, кормил американской тушенкой, снабжал оружием. А главное - морально оправдывал.

А мирового общественного мнения Сталин, в общем-то, боялся. Не так панически, как Брежнев, но все же. Странно, конечно, но все наши вожди почему-то боялись этого самого "общественного мнения", прятали все свои преступления, пытались пускать пыль в глаза Европе и Америке.

Оставался безумный выход - завлечь Гитлера на собственную территорию, допустить до стен Москвы.

Возможно, все было и не так. Но все же не верится мне, что Сталин так доверился Гитлеру. Верил в то, что войны не будет. Ведь в это мог верить только полный дурак, доверчивый простофиля. А полный дурак не смог бы целую страну скрутить, опутать колючей проволокой, поставить на колени. И доверчивым Сталин не был. Наоборот, по свидетельствам всех - он не доверял никому.

В феврале 1947 года Сталин в письме к полковнику Разину рассказывает о разных способах ведения войны. О контрнаступлении из глубины, применявшемся еще древними воинами. Как парфяне завлекли римлян, как Кутузов завлек Наполеона.

Сталин оправдывался за первые дни войны, за позорные отступления? Перед кем? Зачем? Во славе, в ореоле народной любви и почитания, только-только надев мундир генералиссимуса, мундир "победителя фашизма", "освободителя Европы"?

Возможно, тайна войны жгла Сталина еще с тридцать девятого года.

Все знают о том, что перед началом войны армия была нарочно ослаблена, обескровлена по приказам Сталина. Все знают, что даже пограничникам не дали, запретили привести себя в боевую готовность, когда немецкие танки уже скапливались в прямой видимости наших застав.

В первые месяцы войны генералов расстреливали пачками. Но почему-то вместе с теми, кто не смог удержать фронт, кто не смог остановить немцев (а попробуй их - останови), были расстреляны Павлов, Климовских, Трубецкой. Видимо, они наоборот - слишком хорошо оборонялись.

Почему же Сталин был так уверен в том, что сможет после такого отступления победить? А знал, каналья, с каким народом дело имеет, знал, каким народом управляет. Знал, что обладает гораздо большей властью над нами, чем Гитлер - над своими. Гитлер для немцев был фюрером, вождем. Сталин для многих советских людей стал - богом. Гитлера слушались, но при этом чтили традиции, родителей, предков.

Сталин заменил многим и отцов, и матерей, и прошлое, и будущее. Гитлеру принадлежали сердца. Сталин пытался наложить лапу и на сердца, и на души, и на тела покоренного им народа. Конечно, до истины теперь так просто не докопаться. Но неожиданно для меня открылся путь иной, путь - не изучения истории, а познания ее .

Начав читать Бердяева, я просто опешил от мысли, что революция - величайшее бедствие и зло - есть заслуженное возмездие. Революция - зло, вызванное злом нации. Революция - "малый апокалипсис" нации.

Но кто же карает? Кто вправе судить целый народы? Я оборвал свое изучение философии на Канте. Ибо признал его труды - вершиной философской мысли. "Я понял, что должен ограничить свои познания догмой". Я понял, что есть что-то очень важное, от чего философия, история, литература - все вторично.

Формула, механически заученная в институте, формула "бытие определяет сознание" - теряла смысл.

Я вступал, словно в дикий нехоженый лес, туда, куда ни разу еще не входил. О котором лишь отдаленное представление имел.

Меня вдохновляло то, что из шести миллиардов землян - пять верующие. Меня вдохновляло то, что мои любимые писатели и поэты творили с именем Бога на устах.

Путь мой к вере был сложным, долгим, трудным. Я понимал уже, что есть Тот, Кто управляет миром. Но - столько разных религий и сект существует на Земле, что искать Его надо было долго. Отказаться от атеизма легко, атеизма чистого и не бывает на свете. Просто каждый верит в то, что считает своим. В то, что близко ему по духу, знакомо, естественно.

Кто Ты? - вопрошали древние иудеи. И не находили ответа, пребывая во тьме. Если они не знали - то как мог я сразу узнать имя Бога моего? Кто-то должен был мне открыть тайну эту, тайну Божественного имени.

Я родился в России. Я живу в России. Мой родный язык - русский. Мог ли я искать Веру в кришнаизме или исламе? Христианский путь мой предопределен предками.

Я высоко ценю Льва Толстого, но только лишь как писателя. По нескольку раз перечитывал его романы и повести, рассказы и сказки, но религиозные искания властителя гимназических дум мне чужды. Нет Веры вне Церкви. В душе одного человека истина теряется. Часто ложное искушение заменяет слово истины. А человек уже бежит вперед, радостно призывая всех последовать за ним в этом искушении. И Толстой совершенно справедливо добился отлучения.

Откол Толстого был восторженно встречен молодыми марксистами. Не вдаваясь в суть исканий Толстого, Ленин сразу подхватил главный стержень совершаемого писателем. А в этом стержне было - своеволие и непокорство. Форма исканий импонировала будущему палачу и воспитателю палача. За это Толстой был награжден званием "зеркала русской революции", что позволило избежать его трудам забвения и замалчивания в большевистские времена. Как был замолчан Достоевский, как был просто-напросто вычеркнут Лесков, о котором советский человек знает только одно, - что он автор "Блохи", и все!

Нельзя, невозможно двигаться в духовном своем развитии, не приняв Святого Крещения, минуя Церковь, не исполняя обряды, не участвуя в Таинствах.

Я принимал Крещение шестидесятилетним, в маленькой церковке, находящейся в километре всего от моего дома, на той же Фестивальной улице, где живу я вот уже четверть века.

Я приехал в храм на рычажной коляске, меня сопровождали Надя и Саня Пономоренко, выбранный мною в крестные отцы. Саня внес меня, посадил на лавку у стены.

Священник подкатил купель вплотную к лавке.

Вокруг аналоя Саня обнес меня на руках.

Если бы рядом с моим домом стоял бы не православный храм, а костел или кирха - я стал бы католиком или протестантом.

Но я родился здесь, в России, здесь и умру. Потому я православный. Но с большой симпатией отношусь ко всем христианам мира.

Мне нравятся обряды не только православные. Меня восхищает архитектура католических церквей, органное звучание мессы.

В Сиэтле я заехал на коляске в протестантский собор, по нашим понятиям более напоминающий каменный сарай. Но сам протестантизм, с его выборностью пасторов, прямотой молитв, проповедью труда и борьбы на благо семьи, народа - я понимаю.

Я понимаю всех христиан, для меня все они - братья.

Потому никогда не мучил себя вопросом - что правильнее, католичество или православие? Бог Принимает молитвы и служения всех, и не точность обрядов иногда важнее, а смирение и стойкость в служении.

На красном кирпиче глухой задней стены нашей церковки выложен белым огромный шестиконечный крест. Почему? Да потому, что в отличие от советской историй, церковь свято хранит все происходившее с ней и в ней. Что было - то было.

Экуменизм можно приравнять и к беспринципности. Мои молодые двадцатилетние друзья-альпинисты принципиальны. Пасха и Рождество наступают для них по юлианскому календарю.

В нашей маленькой квартирке на Фестивальной двадцать четвертого декабря, в сочельник, под вечер накрыт стол. Надя и Оля хозяйничают - жарят в духовке традиционного карпа. До полуночи - красное вино, русский винегрет. Мясо и водка - после двенадцати. Гости - только несколько хороших друзей. Самых дорогих, самых близких сердцу - нет. Для них сочельник наступит шестого января.

Путаница в календарях вдохновляет атеистов. Если Рождество празднуется в разные дни - значит его на самом деле и не было. Им не понять, что Христос находится вне нашего земного мира, вне привычных нам пространства и времени. "До всех веков" рожден Он. Вне времени. В Царстве Небесном нет ни секунд, ни веков.

И еще я знаю, что Рождество в Сан-Франциско приходит на четыре часа позже, чем в Нью-Йорк.

Просто событие это - в душе человека. И он собирается и празднует его с теми, кто близок ему, кто живет рядом с ним.

В Москве уже несколько лет трудно достать гуся, в магазины эту живность (хотя и не живность вовсе, в мороженом виде) завозят редко.

Надя покупала большую курицу, запекала, набив капустой и яблоками. Я приделывал голову и лапки из бумаги. Красный клюв, красные лапки. Друзья зачастую обманывались, попадались на нашу уловку.

Рождество - почему-то на Западе именно этот праздник наиболее почитаем. Воскресение Христово - празднуется уже совершенно не так пышно. Мне кажется, у протестантов вообще нет понимания Воскресения. Они слишком рационалистичны, чтобы прочувствовать Свет Страдания.

Сам я еще очень и очень далек от приятия Воскресения. Мы с Надей стараемся соблюдать посты, особенно - Великий Пост, но радости и света в пощении - я пока не нахожу. Я понимаю необходимость самоограничения, я готов приносить и свою малую жертву, небольшую жертву Христу, но - понимания нет, нет чувства единения.

Надеюсь, что путь мой еще продолжится, путь познания. И мне дано будет постигнуть то, что сейчас - за семью печатями.

Цепочка очень проста. Я мог бы перевернуть вверх дном все библиотеки мира, прочитать, изучить, но мне бы ничего не прибавилось. Я не имел никого, кто был бы мне ближним. А тот, кто не имеет, - ничего и не обретет. Не добавится.

Если бы у меня не было Нади, я не смог бы почти ничего понять истинного. Без Нади - я бы не выжил.

Наверное, я не совсем правильно твердил все время, что травма сделала меня человеком. Гораздо более семья моя, Надя моя - сделала меня человеком. Но не было бы травмы - я прошел бы мимо Нади, я и не подумал бы искать свою судьбу в новой семье.

Травма дала мне Надю. Надя дала мне семью.

Семья дала мне Бога.

Бог дал мне все, что имею, все, чего не имею, то, о чем даже и не подозреваю.

Вот в этом и заключается счастье.

И еще. Я знаю, что все еще будет.

Придет весна, отшумит, прорастет - и мы снова уедем в горы. Я знаю, завтра будет еще один день, и я буду читать, записывать в свои папки, потом соберутся друзья, вечер напролет мы будем разговаривать, петь - дарить друг друга радостью общения.

Будет еще много нового. Десять лет назад в Америке родился новый вид спорта - марафоны инвалидов на колясках. Коляски - специальные, не для сидения, не для простого катания - для достижения высоких результатов. Ни спинок, ни подлокотников, ни рычагов. Поза соревнующихся вызывала и вызывает во мне ужас. Колени подтянуты к подбородку. Плечи опущены. Спинальники тренируются на таких колясках, скрючившись, по нескольку часов в день.

Не так давно Лев Индолев, организатор инвалидного спорта у нас в стране, пригласил меня участвовать в проводимых им гонках на дистанции в восемь километров.

В предварительных заездах я показал лучшее время. Но - бодливой корове Бог рог не дает. Перед главным стартом у меня отломался от коляски рычаг. Но зато родилась уверенность в том, что совершенно не обязательно ходить марафонские дистанции в скрюченной позе.

Я буду соревноваться на обычной рычажной коляске. Если смогу еще соревноваться. Я мечтаю сконструировать и сделать такую "рычажку", на которой пройду марафон если не за один час пятьдесят минут, то хотя бы за три часа.

Я буду сидеть на ней прямо, работать рычагами, привставать, упираясь в подлокотники, на спусках. В тазу моем не будет застоя. Не лопнет кожа на седалищных буграх.

Мечта есть мечта. Я никогда не пробовал скоростные рывки на коляске. Ну что ж, значит, надо заняться. Надо разобраться и в этом деле.

Я верю - пока я жив, интереса к жизни не потеряю. И времени на все хватит. А то, на что не хватит, - и не нужно, значит, хватит и того, на что времени хватит.

Возможно, я когда-нибудь продолжу эти записки. Но мемуары всегда лживы. Ибо пишутся разумом.

Правда исходит из сердца. Правда - только в исповеди.

Но слишком уж смело было бы называть все это исповедью. Даже перед Богом мы еще не научились быть искренними.

Но я попытался. Попытался быть искренним. Возможно, попытка оказалась неудачной, не все, рассказанное мной, является чистой правдой. Но перед собой я был честен, описывая события, свидетелем которых "Господь меня поставил".

Содержание

	Жизнь после травмы спинного мозга