Глава II. ПРЫЖОК

Черным провалом зияет прямоугольник окна. Затихли больничные шумы и шорохи. Я жду, скоро опять она затянет мне отходную. Чувство такое, что мы связаны с ней невидимой нитью. Я пытаюсь представить себе ее - большую, гладкую, скользкую, с поднятой мордой и прикрытыми глазами. Ни о чем другом я не могу думать, только жду...

– Уууу-у-у — вот она приступила. Чуть передохнула, вздохнула поглубже и опять:

– уууу-у-у…

Мутная тоска заливает душу. Жар не спадает. Все тело болит, особенно руки и шея. Вот уже две недели, как я в больнице. Все это похоже на сон: и собака, и палата, бинты и вонь клеола. Почему же тогда боль? Нет, такая боль не может сниться.

– Уууу-у-у…

– А, будь ты проклята, скользкая гадина!

Надо прикусить губу, это отвлечет от боли во всем теле. Нет, не помогает. Скорее бы шло время, скорее бы минули еще три часа, чтобы можно было повернуться на другой бок. С каким трудом даются эти минуты, часы! И опять этот истошный вой.

Наверное, это она по моему прошедшему счастью воет. Да, буду думать о прошлом и только о самом хорошем.

О Крыме. У любого уголка природы своя прелесть и неповторимость. Однако есть места, влекущие и притягивающие людей со всего света. Пребывание в них делает человека счастливым, как всякое свидание с прекрасным. Таков Крым.

Стремительная, вьющаяся лента дороги уносит меня, на поворотах автобус скользит юзом так, что дымятся скаты. Остановка в Алуште, и первый раз в жизни я вижу море. Оно охватило меня сразу, проникло в грудь, комок счастья и блаженства подкатил к горлу. От него невозможно оторвать взгляда. Но пора дальше, в Ялту — там ждет меня Лина.

То райское лето пролетело, как в сказке. С утра я заходил за Линой, и мы шли купаться на море. Какое наслаждение охватывает тебя, когда ты бросаешься в эти изумрудные волны!

Лазурь неба переходит в дымчатую кисею марева и незаметно сливается с зеленой у берега, а далее синей водной гладью. Стройные кипарисы, белоснежные дворцы санаториев, совершенные линии кораблей на рейде, живописный город довершают волшебный ялтинский окоем. Дразнящие запахи шашлычных и чебуречных на набережной, радующий глаз пестрый базар, тихие и теплые вечера, а потом усыпанное алмазами звезд черное необъятное пространство казалось чудом после ленинградских дождей и холодно-торжественных белых ночей. Жажда все увидеть пронесла нас по берегу Крыма от Гурзуфа до Симеиза...

Сколько же мне еще осталось терпеть? Как только доползет лунные свет до тумбочки — будет три часа ночи и можно наконец повернуться. А собака-то не выдерживает, все реже подает голос.

...Через год мы с Линой поженились. Я встречал ее в аэропорту. В наступающих сумерках луч прожектора выхватил ее на летном поле, она увидела меня и побежала, раскинув руки. С тех пор мы вместе и теперь навсегда.

Я работаю в конструкторском бюро, помогаю Лине окончить институт, мы ждем ребенка — сына, конечно. И вот он — маленький человек! Какое счастье держать его на руках, купать, гулять с ним. В первые месяцы Игорь много болел, начались бессонные ночи, пеленки, больницы, консультации. И он стал поправляться, полегчало нам, а раз так, то сразу за любимое дело — науку и работу. Завод “Большевик” — один из крупнейших в Ленинграде, на несколько километров протянулся вдоль Невы. У него славное прошлое, велики его заслуги в годы войны, на знамени его красуются четыре высокие награды. Тут было у кого поучиться. С захватывающим интересом разбирался я в новой оригинальной технике, с большим напряжением трудился. Эскизный проект, потом рабочий, следом уже машины в металле, и пошли испытания — успевай только поворачиваться. Быстро пролетели шесть заводских лет...

Собака уже давно утихла. Лунный свет тронул поильник, термометр на тумбочке.

— Лина, — еле слышно шепчу я.

— Сейчас, милый.

Посторонние шумы не в счет, но стоит мне подать голос, и она просыпается мгновенно. Губы ее касаются моего лба. Напоив и поправив одеяло, она исчезает в недрах огромного отделения в поисках уснувших где-то санитарок. Потом они появляются, четыре призрака, перекладывают дренажную трубку, идущую от мочевого пузыря, поднимают меня осторожно, как неразорвавшийся снаряд саперы, поворачивают, укладывают поудобнее. И опять вокруг тишина. Сон не идет, млеют руки, в непрестанном движении ищут они прохладное место на подушке. А мысль сама возвращается к одной и той же картине.

...Последняя командировка была самой интересной из всех, в которых я побывал. Мне и Валентину Макарову поручили очень ответственное дело: от успеха его зависела работа нашего КБ и смежных организаций. В Москве мы ознакомились с чертежами уникальной конструкции. От грандиозности проекта захватывало дух. Мы с увлечением работали целыми днями, а потом еще до позднего часа обсуждали все тонкости в гостинице. Разобравшись детально во всем, полетели самолетом в Куйбышев с несколькими инженерами-москвичами. Тут нам предстояло окончательно согласовать предстоящую работу.

...Стоят жаркие летние дни. Только по вечерам чуть легче дышится, оживает набережная Волги. Кругом молодежь, смех, шутки, песня под гитару:

И там, где полюс был, там тропики,
А где Нью-Йорк - Нахичевань...

В парке на танцплощадке развинченные юнцы бьются в судорогах твиста под синкопированную музыку оркестрика. А на зеркало реки опускается синева сумерек, и буксир с баржей застыл, выпучив зрачки сигнальных огней.

Завтра последний день, а потом прощай, матушка Волга, полетим домой, в родной Ленинград, все дела в Куйбышеве закончены. Утром я долго простоял в очереди на телеграфе — надо было поздравить Лину с днем нашего бракосочетания. Потом на солнцепеке терпеливо ждали пароходика, чтобы переправиться на противоположный берег: там лучше пляжи. Наконец-то мы на месте, и сразу в воду. Глинистое тугое дно быстро уходит на глубину. Тут же мы выскочили на песок. Валентин разбежался и опять плюхнулся в воду. Как взведенный автомат, как акула, заходящая на жертву, я развернулся — короткий рывок, стремительный прыжок, последний взлет вверх, а потом страшный удар головой о дно...

Светает. Уже поднялась Лина, умывает меня. Минули очередные три часа, и пришло долгожданное время повернуться снова с боку на бок. Начинается новый больничный день, в дверях палаты появляется сестра Света с полным тазиком разноцветных ^шприцев. Сейчас начнутся поиски ускользающих вен.

В первые дни пребывания в куйбышевской больнице имени Н. И. Пирогова я перенес две операции: одну — на спинном мозге, другую — на мочевом пузыре — из-за начавшегося уросепсиса пришлось поставить дренажную трубку. Температура ниже 38,5° не опускалась, но были моменты, когда столбик ртути уходил к 41 °. Тогда я лежал, раскинув руки, и, казалось, парил в пространстве. Особенно тяжко было от петли Глиссона. Ее не снимали даже при еде, от непрерывного трения о петлю подбородок превратился в кровоточащую рану. Днем, когда вокруг тебя кипит больничная жизнь, боли переносить легче, но в бессонные ночи время как будто останавливается, все болит, все тебе мешает, лихорадочно ждешь наступления утра.

Сразу же после удара головой о дно меня полностью парализовало. Остались лишь слабые движения в плечевых и локтевых суставах. Не прошло и нескольких суток, как на крестце образовалась большая и глубокая рана — пролежень. Врачи делали все, что было в их силах, но надежд на мой счет не питали и готовили родственников к печальному концу. Они явно недооценили меня и моих близких. Все душевные силы , были устремлены к одной цели — жить и только жить. Смерть меня подождет. Так и не достался я курносой ни в Куйбышеве, ни потом, при обострениях болезни, в Ленинграде.

Главная заслуга в том, что я выжил, вместе с медиками принадлежит моей жене и моему отцу, прилетевшим в Куйбышев на следующий день после беды. Дни и ночи у моей постели, проводила Лина, постигая нелегкое искусство ухода за тяжелобольным. Нужны были консилиумы, консультации специалистов, лекарства — всем этим непрерывно и самоотверженно занимался отец.

На помощь нам спешили мой старший брат и брат Лины. Аделаида Тимофеевна Мокроусова, родственница совсем дальняя со стороны жены брата, прилетела из Ижевска. Она лечила пролежни, занималась со мной лечебной физкультурой. С тех пор мы с ней большие друзья.

Но не только родные — совсем незнакомые люди протянули руку помощи. Семья Рывлиных приютила и отогрела убитых горем жену и отца.

Елизавета Каращук пришла с завода, куда я был командирован. Она дежурила около меня по очереди с Линой. Очень многим я ей обязан. Эта простая русская женщина, редкостной души человек, позднее писала мне в Ленинград:

“Боренька, если тебе нужен дополнительный уход, сообщи мне, я приеду, а мой старик и внуки справятся пока без меня”.

Ежедневно звонили из Ленинграда, приносили пачки писем. Заводские и школьные друзья старались ободрить, поддержать словом и делом. Никогда не забуду звонка главного конструктора Теодора Доминиковича Вылкоста, который просил передать, что механизмы, в проектировании которых я принимал участие, хорошо прошли испытания. Это действовало лучше многих лекарств, которые мне впрыскивали. Никто никогда надо мной не плакал, не причитал. Близкие скрывали от меня свои слезы и горе. Наоборот, в палате всегда царила деятельная обстановка — верьте или нет, но мы часто смеялись и шутили. Мне перечитали вспух “Похождения бравого солдата Швейка”, “Одесские рассказы” Бабеля, “Остров веселых Робинзонов” Санина.

А положение мое все время было угрожающим...

Среди писем, полученных в Куйбышеве, было одно очень дорогое для меня:

“Дорогой Борис!

Я только что вернулся из Луги и собирался позвонить тебе, и вдруг звонит врач Петр Зиновьевич — сообщает о несчастье, происшедшем с тобой. Эта беда потрясла меня. Мне очень трудно писать тебе. Уж я-то хорошо знаю, какие физические и моральные страдания ты сейчас переносишь... Очень верю, что в эти трудные недели ты мобилизуешь все свои силы и поможешь своему организму справиться с этой травмой. Знай и верь, дружище, все теперь зависит от тебя. Главные твои помощники — терпение, дьявольское терпение и непоколебимая вера в выздоровление.

Человек может многое преодолеть, если он любит жизнь и людей. Крепись, дорогой. Сердцем я с тобой. Прошу твою жену принять привет и возможно подробнее мне написать...”

Письмо это было от одного из замечательных людей нашего времени Алексея Николаевича Васильева. Познакомился я с ним года за два до травмы в урологическом отделении ленинградской больницы. Взяли меня туда для исследования — последнее время донимали Приступы почечных колик. Услышал я, что в одной из палат лежит человек, которому в период коллективизации кулаки стреляли в спину. Уже больше тридцати лет он был прикован к постели. Я, конечно, сразу пошел с ним знакомиться. Встретил меня Алексей Николаевич приветливо, нисколько не удивился незваному гостю. На кровати с балканской рамой сидел грузный человек, черноволосый, с большими искрящимися глазами. В них были и веселое мягкое добродушие, и интерес. Они располагали к себе сразу и бесповоротно. В последующие дни мы много беседовали и даже спорили.

— Каждый человек,— говорил Алексей Николаевич, — должен делать свою работу честно и наилучшим образом, тогда всем будет жить хорошо.

Со всех сторон тянулись здоровые люди к Васильеву, они уходили от него заряженные его энергией, полные мыслей и восхищения этим кристально чистым, железной воли человеком. Связь с ним я сохранил и после выписки из больницы, где мне удалили одну почку. Я бывал у Алексея Николаевича дома, познакомился с его замечательной женой и верным другом Александрой Ивановной. О Васильеве вышла книга “Наш товарищ Алеша”, которую надо бы проходить в школе вместе с книгой Николая Островского “Как закалялась сталь”, а уж каждый инвалид должен ее прочесть обязательно.

Я горжусь, что лично знал этого настоящего человека, светлую память о котором храню. Знакомство с Васильевым и благодаря ему некоторые знания последствий травмы спинного мозга позволили мне не только оценить свое состояние, но и не так трагично смотреть в будущее.

Борьба за жизнь продолжалась. Надо было во что бы то ни стало продраться сквозь дремучий лес боли и жаркого удушья, сквозь цветные ослепительные видения, когда кажется, что стоишь с Линой среди ярко-ярко-зеленого чистого поля, а небо аспидно-синее, и алый пожар вдали...

Начались приготовления к перелету в Ленинград. Важно было предохранить шейный отдел позвоночника от возможных толчков и сдвигов. Сперва решили заковать меня в гипсовую полукроватку от затылка до поясницы. Когда ее сделали и начали снимать, то вспомнили, что забыли смазать спину вазелином. Отдирали гипс с сухим треском рвущихся волос. Вспомнился мне тогда один эпизод.

После летних каникул в перерыве между лекциями в институте подошли ко мне два сокурсника, с которыми я тренировался в

секции бокса.

— Слушай, Боб, ты был в Крыму?

—Ну.

— А с ялтинского маяка нырял?

— Нырял, но без свидетелей.

— А мы с Володей ехали на прогулочном катере. Я ему и говорю: “Вон тот парень — Борис, второго такого лохматого не сыщешь...”

Теперь же спина у меня была гладкая, как у купальщицы на картине Ренуара. Но кроватку почему-то забраковали и решили сделать гипсовый ошейник. Так я узнал, что такое испанский сапог, надетый на шею. Эта колодка пробыла на мне около двух недель и причиняла ужасные страдания. До сих пор я вспоминаю о ней с содроганием. А ведь можно было обойтись съемным поролоновым ошейником, специально пригнанным по тебе и надеваемым только на время транспортировки. Такой ошейник появился у меня впоследствии. Но уже тогда, на первом печальном опыте, мне стало ясно: нужны единые правила доставки пострадавшего с места травмы, необходим компактный набор приспособлений для переезда на поезде и перелета самолетом.

Навестил меня директор куйбышевского завода А. Г. Проценко, он же помог с транспортировкой специальным самолетом. Огромную энергию затратил отец на организацию перелета, на устройство в Ленинградский нейрохирургический институт имени А. Л. Поленова. Перед отъездом профессор Златоверов сказал:

— С такой травмой, как у тебя, да еще с одной почкой выживает один из тысячи. Тренируйся и постарайся вернуться к своей работе.

Последний вечер в Куйбышеве. Прощаемся с врачами, сестрами, с многими людьми, ранее чужими, а теперь близкими, родными, отдавшими нам драгоценное тепло своих сердец.

Ранним, белесым, еще не пробудившимся утром выносят меня на носилках, застеленных толстым поролоном.

Прощай, Волга, зла не помню. Прощай, Куйбышев!

На аэродроме носилки перегружают в кузов грузовика. Грузовик задом подкатывает к дверям “ИЛ-14”, и вот я в самолете. Тут и родственники, и врач с аптечкой, с набором стерильных шприцев.

Я много летал самолетами и до травмы, и после, но никогда не приходилось видеть таких мастеров своего дела, как в этот раз.

Свой самолет по просьбе Т. Д. Вылкоста предоставил Сергей Павлович Королев. Наша командировка была связана с испытанием ракеты Н-1, на которой советские астронавты должны были высадиться на Луну. Судьба Н-1 схожа с моей. Ни взлета, ни посадки никто не ощутил, не нужен был никакой ошейник. Чуткие и умелые руки были у летчиков экипажа.

Лечу наконец-то, через полтора месяца лечу домой! Мерно шумят двигатели, через иллюминаторы солнце заливает салон.

Чредой проходят в памяти моей недавние события. Почему же случилась беда, так ли уж она случайна?

С юношеских лет я любил нырять, было бы только откуда прыгать. Уже в командировке я как-то рассказал Валентину Макарову, как ныряли мы с обрыва, как разбился тот парень. И невидимая пружина взвелась, нужен был только легкий толчок, чтобы ее спустить.

Немаловажное значение имело то, что я всегда нырял с высоты в глубокое место. При этом входят в воду вертикально, как говорят, “колом”. С пологого же берега надо прыгать и лететь горизонтально зеркалу воды, а у меня такого навыка не было.

Самое же главное — я утратил физическую форму: после операции почки несколько располнел, пропала скорость движения, не мог я разбежаться сильнее, улететь на глубину... Вот и получается, что в случайном есть большая доля закономерности.

назад | содержание | дальше

	Жизнь после травмы спинного мозга