Я уж не таков, каким был прежде.
Квинт Гораций Флакк

Пробудившись, долго не могу разлучиться со сном. Кажется, я проснулся, но продолжаю куда-то плыть во тьме. Сознание на миг озаряет мой мозг, затем я снова проваливаюсь в кромешную тьму. В мозгу возникает один вопрос за другим: почему во мне такая безмерная тяжесть, не дающая подняться? Почему я лежу, вытянувшись на спине? Какой сегодня день? Который час? Наверняка пора вставать, идти на работу...

Хочу перевернуться на правый бок, но что-то тяжелое придавило меня к кровати, навалилось с силой. Слабость и свинцовая полудрема снова погружают меня в забытье. Наконец удается открыть глаза - взгляд упирается в высокий незнакомый потолок. Слева стена, наполовину выкрашенная в салатный цвет.

Но вот шофер сбросил скорость. Последний поворот направо, и мы у подъезда. Сколько раз я входил сюда как врач... Теперь санитары на носилках, покрытых серым одеялом, вносили меня в приемное отделение в качестве больного. Сюда со всего города свозят раненых, искалеченных людей, всегда в тяжелом состоянии, иногда без сознания. Здесь постоянно, днем и ночью, идет борьба со смертью, и порой первая встреча с хирургом бывает последней.

А сколько было бы горя, не будь этого Института скорой помощи, старейшего в Москве! Основал больницу граф Шереметев в память о своей рано умершей жене, бывшей крепостной актрисе. Замечательные врачи работали здесь, да и сейчас институт славится многими своими специалистами. Авось и меня вытащат из бездны, куда я попал сегодня!

В первые минуты пребывания в больнице я лежал в полудреме, немой и неподвижный, но мой слух, как у слепого, заметно обострился, и от меня не ускользала ни одна мелочь из того, что происходило вокруг.

Память на всю жизнь сохранила образы, место действия, где разыгрывалась трагическая премьера, в которой я был главным действующим лицом.

Врачи глубоко ошибаются, думая, что тяжелый больной, находясь без сознания или в глубоком шоке, ничего не слышит и не воспринимает окружающее. Порой машинально выполняя свои действия, врачи забывают, что перед ними живой человек, органы чувств которого как никогда обострены.

Глаза мои были закрыты, но я как бы видел кожей и отлично все слышал. Врачи с раздражающим спокойствием болтали друг с другом, неторопливо перебрасывались короткими фразами. О, как много увидел и понял я за эти первые мгновения моего пребывания в роли больного! Понял значение каждого случайно оброненного слова, простой интонации голоса. Как хирургические инструменты требуют специальной стерилизации, так и каждое слово врача, произнесенное в присутствии больного, должно быть заранее тщательно обдумано. Как в операционную нельзя занести инфекцию, так и у постели больного важно соблюдать "психическую" асептику.

Прислушиваясь к разговорам врачей, я пытался подавать им советы, но никто не обращал на меня внимания, никому не было дела до моих соображений и эмоций. Я - самое заинтересованное лицо - был лишен права голоса.

Первое обследование закончено, рентген позвоночника сделан в двух проекциях. Можно передохнуть, расслабиться. Вокруг меня все стихло и успокоилось. Обо мне временно забыли. Ждут рентгенограммы.

Наконец принесли влажные рентгеновские снимки. Мой предварительный диагноз подтвердился: перелом позвоночника. А более подробно - перелом-вывих первого поясничного позвонка и оскольчатые переломы дужек трех соседних позвонков. Рентгенограммы уточнили локализацию и характер повреждения позвоночника, но ничего не сообщили о степени поражения спинного мозга и нервных корешков. Это все выявится потом - через месяцы, а может быть, и годы. Остальное будет зависеть от компенсаторных возможностей организма, разбудить которые не так-то просто. А сейчас у хирурга нет времени ждать. Ошибаться и медлить он не имеет права: потерянная минута может привести к потере человека, а поспешность - к непоправимым последствиям.

Сначала врачи решили попытаться поставить позвонок на место бескровным способом. Трое крепких мужчин с решительным видом приступили к делу. Но все их попытки выправить вывих не увенчались успехом: не помогла ни одномоментная репозиция вывиха коленом, ни ручное вправление (от него они отказались туг же, боясь дополнительно повредить мозговое вещество).

Взглянув на врачей, потных, усталых, пытавшихся обойтись без кровопролития, я понял, что операции мне не избежать. Травматологическая контрактура мышц спины не поддалась их усилиям. Полное расслабление наступит потом. Уже завтра парализованные мышцы будут вялыми и безжизненными, а еще через трое суток от них останутся только воспоминания.

Ответственный дежурный (заведующий травматологическим отделением Иван Иванович Кучеренко) принимает решение - оперировать!

Теперь, оглядываясь назад, я с позиции нынешних моих знаний понимаю, что ни варварских манипуляций руками и коленом, ни операции делать было не нужно. Следовало просто уложить меня на специально оборудованную функциональную кровать и с первых же дней начинать активно-пассивную терапию, то есть массаж и лечебную гимнастику до 5-6 часов в сутки, меняя мое положение каждые 1,5-2 часа (лечение положением).

И хотя ламинэктомия (операция на позвоночнике) разработана хирургами довольно тщательно, любое вмешательство в эту область остается очень опасным делом, требующим исключительного внимания. Даже незначительные повреждения, полученные при травме, могут быть увеличены во время операции, ведь она, по сути, тоже своеобразная травма, наносимая хирургами больному. Самое худшее в подобном случае - попасть к неопытному хирургу, и совсем плохо, когда врач идет на операцию, сомневаясь в ее исходе. Все это может принести больше вреда, чем пользы.

Прежде молодые врачи в Индии давали радже обещание не браться за излечение неизлечимых. Иными словами, они обещали не быть шарлатанами, а лечить больных в соответствии со своими знаниями, не предаваясь фантазии.

Решившись на операцию, врач тем самым расписывается в своем бессилии помочь пациенту иными способами. Хирургия - это крайняя мера, и медицина обращает взор к своей радикальной части, когда все другие средства испробованы. Еще Цельс писал, что "успехи хирургии связаны со слабостью медицины".

Во мне все бунтовало против операции, но что я мог тогда сделать в своем поверженном состоянии? Ко мне уже подходила сестра с солидным шприцем, наполненным так называемым литическим коктейлем - специальной смесью быстродействующих снотворных средств и веществ, снимающих напряжение, тревогу, страх. Кстати, я всегда очень боялся уколов (теперь уже сам себе делаю инъекции и даже небольшие операции), и сердце мое болезненно сжалось при виде иглы. Но сестра оказалась опытной, и процедура внутривенного вливания заняла у нее не более одной минуты. После этой медикаментозной предварительной подготовки мои мысли становятся все более вялыми, неповоротливыми, появляются равнодушие, сонливость, меня постепенно начинает поглощать тьма, и затем наступает полный покой.

Получив такой наркоз, больной (в данном случае я) избавляется от всех слуховых, зрительных "козней" своего воображения. Этот первый наркоз облегчает последующий перевод на основной - трахеальный.

Теперь, под общим наркозом, можно резать и сшивать ткани, вправлять позвонки и удалять их осколки, подойти к самому спинному мозгу и нервным корешкам - словом, делать со мной все, что захочешь, так сказать, в мое "отсутствие". Это большое благо для больного.

Но было время, когда наркоза не существовало, и операции делали, предварительно оглушив больного дубинкой по голове. В известной степени это считалось проявлением гуманности, ибо врач, пусть даже варварским способом, избавлял больного от невыносимых болей, предупреждая шок.

Позже для обезболивания перед хирургической операцией применяли алкоголь: больного поили вином или водкой до состояния глубокого опьянения и только после этого хирург приступал к своим действиям.

16 октября 1846 года доктор Мортон впервые в мире применил эфирный наркоз. Эту дату медики считают чем-то вроде праздника - "Дня наркоза". Первое время наркоз давали очень примитивным способом: на лицо больному накладывали маску, пропитанную эфиром или хлороформом, и накрывали сверху полотенцем. Наркоз при таком применении вызывал пренеприятные последствия как для больного, так и для врача.

В настоящее время существует самостоятельная наука - анестезиология, занимающаяся общим обезболиванием, регулированием всех основных функций организма во время и после операции. Врач-анестезиолог управляет дыханием, следит за составом дыхательных газов, кровяным давлением, измеряет и подсчитывает удары сердца, ритмы дыхания, ведет наблюдение за электрокардиограммой.

Итак, началась непосредственная подготовка к операции. Теперь произойдет то, что мне, хирургу, столько раз приходилось и видеть, и делать самому, но на своей собственной операции я буду "присутствовать" впервые.

Оперировал меня блестящий хирург-травматолог Иван Иванович Кучеренко. Когда я был практикантом, то не раз ассистировал ему и видел, как он спор и ловок, как молниеносно орудует могучими, словно шатуны, руками. И вот теперь этим рукам предстояло спасать меня.

Да! Руки у Кучеренко были прекрасными, но, делая операцию, он не верил в то, что с такой травмой, как у меня, человек может выжить. Поэтому, закончив свое дело и выходя из операционной, хирург сказал санитару:

- В какую палату? - спросил молодой санитар.

- В морг! - отрезал хирург и быстро зашагал по коридору.

Санитар так и сделал: оставил меня в коридоре, накрыв с головой простыней, уверенный (сам Кучеренко сказал!), что больной до утра не дотянет.

Когда стало светать, санитар решил, что пора выполнить распоряжение врача. Он подошел к каталке, где лежал накрытый простыней "покойник", и собрался ее везти. И вдруг увидел, что простыня дышит. Потрясенный, он побежал к дежурному врачу.

Все это я узнал гораздо позже от самого санитара. А пока он, взволнованный, рассказывал врачу, медсестрам о том, что "покойник" ожил.

Когда я открыл глаза, вокруг меня хлопотали врач и медсестра. Никто не знал, куда меня поместить: специального отделения в институте не было. В конце концов нашли место в отделении черепно-мозговой травмы, в "палате смертников", как называл ее между собой медперсонал. Положили на кровать, стоящую в углу, отгородив от других ширмой, и ушли (позже медсестры нашли нужным сообщить мне, что с этой койки еще никто не поднимался). Утомленный переездом, я быстро уснул и проспал несколько часов.