Что ж, будем плакать... Героям древности
ведь тоже плакать случалось.
Лафонтен

Сестра была молоденькой и миловидной, лет 17-18. Я ее видел впервые. Видимо, практикантка из медицинского училища, расположенного на институтской территории, студенты которого подрабатывали у нас ночными дежурствами. Внимательные и чуткие к больным, они старались добросовестно относиться к своим обязанностям. Порой, правда, им не хватало серьезности, и от этого, конечно, в первую очередь страдали больные.

Но встречались среди этих девушек и такие, которым было противопоказано работать в лечебном учреждении. Бездушные и черствые, неопрятные и даже неряшливые. Подобные работники неприятны в любом коллективе, но в больнице они просто недопустимы. К счастью, таких практиканток, с подведенными глазами, в которых не найдешь ни капли сострадания, было очень мало - единицы. Но мне избежать их не удалось. Именно такой оказалась и эта миловидная сестра.

Когда в моей системе для промывания мочевого пузыря кончился фурацилин, она поленилась пойти за дезинфицирующим раствором и, недолго думая, собрала и слила в мою систему нестерильный, предназначенный для наружного употребления. Естественно, на следующий день у меня начался "великолепный" цистит (воспаление мочевого пузыря). Надо сказать, что это самое грозное осложнение у парализованных больных: микробы, попавшие извне в мочевой пузырь, могут ретроградно, по восходящим путям (мочеточникам) попасть в почки и вызвать пиелонефрит (воспаление почки и ее лоханки) и как следствие его - почечную недостаточность. Заболевшие почки перестают выполнять свою очистительную функцию, и накопившиеся в организме вредные шлаки, ядовитые продукты жизнедеятельности органов и тканей приводят к уросепсису (самоотравлению). От этого чаще всего и погибают парализованные больные.

Вот почему в хирургии существует особенно много "формальностей", официальных инструкций, правил, требующих неукоснительного выполнения врачами и медсестрами, предостерегающих от всевозможных ошибок, оплошностей и небрежности в работе. И все же такие ошибки - далеко не редкое явление среди служителей медицины. За долгие месяцы пребывания в больнице я не раз становился жертвой такой небрежности. Об одном случае я только что рассказал, но тот, о котором сейчас поведаю, был особенно страшным.

Как обычно, перед сном зашла дежурная сестра, чтобы повернуть меня, протереть кожу спины и ног камфорным спиртом, заменить влажную простыню и уложить на ночь. Но только она начала заниматься со мной, как ее срочно вызвали в другую палату, куда привезли очередного тяжелобольного. Пообещав скоро вернуться, она оставила меня лежать в неудобной позе и даже впопыхах не выпрямила ноги и не накрыла их одеялом. "Скоро" сестра не пришла, видно, захватила ее другая, более неотложная работа, и я вынужден был лежать и ждать ее. Неестественное положение тела усилило боли, и они стали просто невыносимыми.

Потом начал пробирать холод - сестра бросила меня обнаженным. Тщетно пытался зацепить палкой одеяло, чтобы натянуть его на себя, но оно каждый раз соскальзывало и наконец совсем свалилось на пол.

Поднять одеяло с пола мне было не под силу. Кричать, звать кого-то я стеснялся, да и вряд ли бы в коридоре меня услышали, а в палате все больные были в таком тяжелом состоянии, что не могли встать.

Бессильная злоба, досада, обида душили меня, вызывая глухую ненависть ко всему живому. В ярости я впился зубами в пальцы, чтобы не закричать, не завыть от отчаяния. Меня еще никто так не обижал, никогда в жизни я не чувствовал себя так мерзко и унизительно.

Во время своей неравной борьбы с одеялом я совершенно забыл, что могу воспользоваться световым сигналом. Уж на его-то призывы обязательно кто-нибудь среагирует. Теперь главное - дотянуться до него. Но несколько сантиметров, отделявших меня от сигнала, стали непреодолимыми. Сестра, чтобы поправить матрац и заменить простыню, отодвинула меня на край кровати и перевернула на спину, отчего я, как гигантская черепаха, опрокинутая на свой панцирь, был абсолютно беспомощен: не мог самостоятельно перевернуться или сдвинуться с места хотя бы на сантиметр - мешали парализованные ноги, тем более что одна упала с кровати, а руками не за что было ухватиться.

Но надо было что-то предпринимать - в таком положении долго лежать невозможно, и я, напрягая всю силу оставшихся работоспособными мышц и превозмогая боль в спине, делал отчаянные усилия, стараясь изменить положение тела. Бесполезно: не было точки опоры, чтобы перевернуть себя.

Я долго корчился, извивался, как гусеница на булавке, в поисках опоры, пока наконец ценой невероятных усилий, уцепившись руками за матрац и раскачав себя, перекатился со спины на живот. Тут же возникли новые препятствия: безжизненные ноги переплелись, как плети, таким образом, что, казалось, их уже никогда не распутать. Туловище при этом резко скрутилось как раз в месте перелома. Боль в спине была ужасной, словно кто-то пронзил меня длинными гвоздями сразу в нескольких местах, и я потерял сознание.

Придя в себя, начал лихорадочно обдумывать, что же делать дальше. Две сложнейшие задачи стояли передо мной: дотянуться до кнопки звонка и унять эту дикую боль. Приподнявшись на руках, я попробовал "распугать" ноги, новая острая боль тотчас же опрокинула меня в исходное положение. Высвободить одну ногу из-под другой было невозможно. А ведь до цели всего семь—десять сантиметров. Цену сантиметрам (миллиметрам) в спорте я знал, они так просто не даются, нужны немалые усилия. Но бороться за сантиметры приходится не только спортсменам!

Как же мне одолеть сейчас это ничтожное расстояние? В институте на лекции по судебной медицине я услышал о том, что парализованный больной может повеситься на собственной рубашке. Помнится, я тогда даже поинтересовался, как это сделать. И вот наступил момент, когда надо было восстановить в памяти ту информацию. Нет, я не собирался накидывать себе на шею петлю. В своей застиранной и не очень прочной рубашке видел я сейчас спасение.

Но прежде всего надо было снять ее, и я начал яростно стягивать, срывать с себя рубашку, основательно изодрав ее. Скатав ее в жгут, стал забрасывать один рукав за спинку кровати. Недолет! Еще недолет! Только на седьмой или восьмой раз удалось. С не меньшим трудом, раскачав кровать, поймал рукав и стал подтягивать себя. Но тут мое приспособление не выдержало и лопнуло. Пришлось начинать все сначала.

Однако за прошедшие мгновения я сумел накопить кое-какой опыт, и дела мои пошли быстрее. Связав оба рукава и мобилизовав всю волю, я спокойно, без рывков, соблюдая осторожность, принялся преодолевать эти десять сантиметров. Но вот пальцы уперлись в пластмассовую гильзу с кнопкой для вызова. Наконец-то! И тут гильза вдруг выскользнула из пальцев и отскочила в сторону. С ожесточенным упорством я напрягался для нового рывка — во что бы то ни стало мне надо дотянуться, достать. Прошло не менее часа, пока я кое-как подкатил к себе гильзу с кнопкой. Наконец она в моей руке. И тут, о ужас, я вспомнил, что электрический сигнал уже два дня не работает.

В первый момент, чуть не задохнувшись от бессильной ярости, я зарычал, завыл, закричал, давая выход своему бешенству. Бой закончился, я выиграл его и тут же проиграл. Вконец истерзанный и изнемогший, в полуобморочном состоянии, я лежал не шевелясь, слушая шум пульсирующей в висках крови. Кто-то из больных не выдержал и, с трудом поднявшись с койки, кое-как двинулся к дверям за подмогой.

Когда ко мне подошли дежурный врач, сестра и санитар, я был на грани помешательства. Они начали успокаивать меня и приводить в чувство. Но я никак не мог успокоиться и согреться под одеялом, озноб сотрясал меня, и казалось, что конца ему никогда не будет.

Только через час или два я успокоился, взглянул на себя со стороны и впервые по-настоящему осознал весь ужас своего положения. "Ты ведь абсолютно беспомощен, Красов, словно грудное дитя, — сказал я себе. — Вся твоя жизнь зависит от других людей, от их доброты, внимания, участия. Но многие ли имеют эти качества? Среди окружающих тебя лиц, в том числе и лечащих врачей, есть и глупые, и равнодушные, и невнимательные, и ты уже не раз успел пострадать от них". И тут, больше не в силах сдерживаться, я разразился рыданиями. Никогда в жизни не случалось мне плакать так безутешно, отчаянно и горько. То были слезы горя, обиды, тоски и бесконечной усталости. Плача, я думал о том, до какого унижения и позора довела меня болезнь. Как тяжко и стыдно молодому мужчине быть игрушкой в чьих-то руках, полностью зависеть от всех и каждого.

Наверное, в тот раз я выплакал сразу все свои слезы, потому что ничего подобного со мной больше не повторялось, хотя причин для того, чтобы заплакать, было в моей жизни еще немало. Тот тяжелый случай сыграл и свою положительную роль — он влил в меня новые силы, заставил работать еще настойчивее. Быть, беспомощным очень страшно. Я должен был сделать все для того, чтобы вернуть себе как можно больше самостоятельности, чтобы быть меньше зависимым от чьей-либо помощи. Я не хотел больше плакать от бессилия.

	Жизнь после травмы спинного мозга