Глава 1. НАЧАЛА (4)

(Адик Белопухов "Я - спинальник")

* * *

Да, странные имена дали наши родители своим сыновьям.

Мое полное имя - Андантин. Среднего - Лель. Старшего - Светозар. Ну, предположим, Светозар - имя болгарское, Лель - существовал в русских сказках, в "Снегурочке" Римского-Корсакова. Но мое имя - выдумано. Откуда все эти имена шли?

Просто мы все трое родились в Крыму. В том Крыму, среди не успевшей уйти вместе с Врангелем интеллигенции. Весь Крым был тогда татарским, но мой родной Симферополь - чисто русским городом. Здесь хранили традиции российской образованности XIX века, общались друг с другом, воспитывали друг друга.

Новая волна, волна необходимости переустройства мира, - захлестывала всех их, как и всю российскую интеллигенцию начала века.

Как эта ржа сумела проесть столь образованные умы?

Я плохо помню своего отца, в основном по маминым рассказам. Отец был выходцем из мещан, из простых людей. Предками матери были князья, аристократы. Но в ней ничего княжеского не было, - такой же винтик той же системы, слушала радио, читала газеты, радовалась успехам Страны Советов.

И все устремились в это новое, разверзшееся перед всем народом. Значит — имена тоже надо новые давать будущим жителям новой страны.

Некоторые сбрасывали Пушкина с корабля современности. Не играли Чайковского. Изымались Достоевский, Лесков, другие "архаичные" писатели.

Я очень много среди родившихся в двадцатые-тридцатые годы встречал Кимов, Энергий, Владиленов. И особенно много таких было в Крыму. Купленная интеллигенция стремилась в будущее.

Мои родители познакомились в Крыму в 1926 году. Отец был женат, но бросил семью с двумя детьми ради моей матери. Его прежняя жена не играла на фортепиано, как моя мать, а отец прекрасно пел. Они должны были встретиться неминуемо - заведующий лесным хозяйством Крыма и секретарь географического общества. И - появились на свет мы.

У меня - округлый ровный почерк, понятный любому. По графологической экспертизе - я воспитывался в провинции, в крепкой семье.

Родители встретились вполне взрослыми, сложившимися людьми. Отцу - сорок, матери - двадцать семь. У матери тоже было до встречи с отцом замужество, но неудачное.

Они прожили эту совместную жизнь на одном дыхании. И никакие внешние силы не смогли поломать крепости этой семьи.

Мать родилась в 1898 году, за два года до начала века. Бабушке моей тогда было всего семнадцать лет. Она родом была княжеской фамилии, но влюбилась в простого помещика Бунчук-Кульчицкого, тоже человека небедного и образованного. Он был юристом, окончил Киевский Университет. Бабушка бежала с любимым человеком, была проклята в своей семье и навсегда из нее вычеркнута.

Молодой юрист назначается главным судьей в Гродно. Именно там прошло детство моей матери. Видимо, безмятежное детство в богатой семье.

Рассказывала, как приходили к ним во двор пилить дрова простые люди, - их после работы кормили в общей кухне хорошим обедом. Такие поступки считались почетными. Мать воспитывала нас на при­мерах либеральности.

Но все это отскакивало от нас, а осталось от матери только вечное ее трудолюбие. Мы видели, как она с утра до вечера работает, чтобы прокормить нас троих, пока отец сидел в тюрьме. Она была неве­роятно вынослива, она была неисправимой оптимисткой. Вся моя ге­нетическая выносливость и в горах, и на лыжне - от нее. Я счастлив тем, что похож на нее.

Образование мать получила сначала домашнее, без математики и физики, только иностранные языки и музицирование. (Позже, уже в двадцать третьем, она поступила в Крымский Университет и вос­полнила пробел в естественных науках). Потом ее отправили в Лейпциг, в консерваторию, которую она окончила в возрасте двадцати лет.

Все благополучие скоро кончилось. В 1913 году умер Бунчук-Кульчицкий. Остались вдвоем - одни на всем белом свете. Мама и бабушка.

А тут еще началась война. 1914 год. Из Гродно пришлось бежать. Все, у кого была возможность, не желали оставаться под немцами. Две женщины, - большая и маленькая, - оказались в Крыму. Бабушка умела только говорить по-французски и обращаться с прислугой. Драгоценности были проданы, деньги прожиты. Спасла положение моя мать. Классической концертной деятельности вести она не могла из-за небольшого повреждения руки. Еще в начале обучения в консерватории на улице ее случайно задела проезжавшая мимо карета. Пришлось заканчивать педагогический класс. И вот с шестнадцати лет моя мать начала зарабатывать уроками музыки. Могла поставить голос, обучить нотной грамоте. И этим она кормила себя и бабушку.

Была революция, Врангель, беженцы - всего этого две женщины почти и не заметили.

Они просто жили.

Когда деньги обесценились, за уроки платили картошкой, хлебом. Жизнь текла своим чередом. Где-то сражались, гибли, покидали берега Крыма, - а ей надо было давать уроки, кормить маленькую семью.

Потом умерла бабушка. Рано, в сорок лет. Матери было двадцать с небольшим. Она чуть не умерла от горя. Но природа сказала свое. Смерть заменил летаргический сон, длившийся чуть не месяц.

Проснулась она свежей, полной сил и жаждой деятельности, познаний, творчества. Поступила в Крымский университет, училась живописи, собирала с будущим академиком Ферсманом минералы на берегу Черного моря, была секретарем географического общества.

Отец мой, Константин Петрович Белопухов, родился то ли в 1885, то ли в 1883 году в Уфе в семье мещанина-лавочника. Отец его еще мальчиком заставлял торговать в лавке, надеялся, что тот продолжит семейное дело. Отцу моему это было не по душе, и в шестнадцать лет он бежит из дома, в Казань.

Странные судьбы. На переломе веков бабушка с судьей бежит в Гродно, отец - в Казань. Рвут со своими семьями, с прошлым, с будущим. Теряют всех родственников, все родственные связи.

У кого-то есть дяди, тети - таких родственников у нас нет. И когда умер наш старший брат Светозар, а умер он очень давно, нас осталось два брата - и больше никого.

Да и мы не очень стремимся друг к другу. Кровные узы не чувствуются, несмотря на то, что нас всего двое и осталось. У меня есть друзья, более близкие, чем брат. У Леля - тоже. У него в жизни было множество и физических, и служебных неприятностей, он переносил их стоически.

До травмы я был не просто эгоистом, я не замечал людей. После травмы появились настоящие друзья.

С братом мы встречаемся раз в несколько месяцев. Мне теперь очень интересно с ним беседовать. А до травмы - разность судеб, разность взглядов не давала мне возможности полноценно с ним общаться. Но все же я люблю его. Он мне брат, а не друг.

Это нормально. Именно так чаще всего и бывает.

Отец бежал в Казань. Там он поступил в училище, готовившее землемеров-почвоведов. На жизнь зарабатывал уроками. Этим и подорвал здоровье, появилась предрасположенность к туберкулезу.

Давал уроки детям богатого купца. Этот купец решил поучаствовать в его судьбе. На свои деньги послал отца учиться в Петербур­гскую Лесотехническую Академию. Отец, видимо, продолжал давать уроки, так как к окончанию Академии заработал туберкулез.

Именно поэтому по окончании работать его отправили в Крым.

Там, в благоприятном климате, здоровье его поправилось. Так же, как и мать, он не заметил революции, продолжал посвящать всего себя посадке лесов на склонах Ай-Петри, охране зеленого богатства.

Судя по его дневникам, главным, самым ответственным делом была постройка нижней крымской дороги. Она и сейчас существует ниже шоссе Ялта-Севастополь.

Задачей отца было построить дорогу, не загубив ни одного дерева. Он, наоборот, восполнил посадкой уже имевшиеся пробелы. До войны мать хранила несколько фотографий, запечатлевших отца на постройке этой дороги. Одну из них мать сожгла в тридцать шестом. Я случайно видел ее перед сожжением, - на ней отец почтительно стоял рядом с мужчиной и женщиной. Только через много лет я догадался, что это были Николай II и его супруга Александра Федоровна.

За постройку этой дороги отцу было пожаловано дворянство. Вот такие люди встретились в двадцать шестом в Крыму. Отец продолжал заведовать лесным хозяйством. Его приглашали петь в Одесскую оперу на роль первого тенора, но лес он любил больше.

В дневниках его, уже после смерти, мы нашли переписку с Алехиным. Отец решал шахматные задачи.

В общем, отец был очень интересным человеком, - не даром же мама полюбила его. Но я его таким не знал.

Родители не только пели и музицировали. Каждый год рождался ребенок. Но на мне все кончилось. Через несколько месяцев после моего рождения отец оказался в тюрьме.

Началась коллективизация. Началась кровавая борьба партийной диктатуры с народом.

Крым тоже был частью России. Татарский, даже считался татарской республикой, руководство было татарским, первый секретарь райкома партии был татарин. Но все равно - во всем это была часть России. И Крым, как все остальное, должен был быть коллективизирован.

Простые труженики-татары не могли понять "исторической необходимости".

В те времена Крым еще весь был увит виноградными лозами, благоухал садами. Благословенный край! Я помню его по рассказам матери. Сам - только запах кукурузы, которую продавали на каждом углу. Нет, еще помню - меня хотели покатать на лимузине, я прикоснулся рукой к радиатору, обжегся, испугался, заплакал :"Не поеду". Крым мной восстановлен, как моя маленькая родина, - по рассказам матери.

Хотя Гусь-Хрустальный я всегда считал своей родиной тоже. И люблю его не меньше.

В списке имен, составленном до моего рождения и включавшем сто пятьдесят различных вариантов, Андантин было не самым худшим. Оно возникло от музыкального термина andantino - "чуть медленнее, чем andante". От него отец отсек последнее "о", хотя и предусмотрел на случай рождения девочки - Андантина. На этом имени отец остановился окончательно, - оно подчеркнуто в списке жирным карандашным пунктиром.

Конечно, маме хотелось девочку. Еще до рождения Леля. Поэтому Лелю в младенчестве завивали волосы, одевали в платьица.

Старшие братья рождались в частных клиниках. Я - в родильном доме, среди обычных людей, где в основном пациентками были татарки.

Мать сказала - это не мой ребенок. Основания для этого были. Первые два сына были чистыми европейцами, белая кожа, прямые ноги. И вдруг ей приносят татарчонка. Раскосые глаза, ноги кривые. Она кричала: "Мне подменили ребенка, это какой-то татарин, я не могу его видеть!" Отказывалась поначалу кормить. Потом все-таки я получил ее грудь.

Потом мать поняла, что татарская кровь могла придти по любой линии. В отце моем текла башкирская кровь.

А была еще такая легенда о моем рождении.

Мать как раз в то лето много путешествовала по Крыму, работая в экспедиции Ферсмана. Однажды она отстала. Усталую, ее пригласила татарская женщина отдохнуть в сакле. Там напоили ее молодым вином. Она заснула. Спала очень долго, но хозяева не тревожили ее, - гость есть гость. Гостеприимство татар не имело предела. Спит человек, - значит, надо так, значит, хочет.

А через девять месяцев родился я. Может, поэтому и вышел я татарчонком.

Уже после травмы я часто приезжал в Крым, и меня там принимали за татарина.

Но все это, конечно, только легенда.

Да и какая разница? Воспитывался я в семье Константина Петровича Белопухова. А вобрал в себя черты матери.

Впервые в жизни я увидел отца в возрасте уже четырех или пяти лет, когда его стали отпускать повидаться с семьей во время ссылки во Владимирские леса.

Когда мать вернулась, уже со мной, из роддома, родители устроили вечер для друзей. Вечер, посвященный моему рождению. Отец с гордостью внес меня на середину комнаты. Снова сын!

Мужики любят, когда рождается сын.

Но недолго предстояло радоваться моему отцу, через три месяца он оказался в тюрьме.

Татарский Крым не хотел коллективизации. Как можно было объединить бахчи, сады, виноградники? Крым сопротивлялся, сколько мог. Но гибель была неминуема. В тридцатом году началась расправа. Все руководство было расстреляно. Крымская интеллигенция оказалась далеко от родных мест.

Моему отцу повезло. От политической статьи спасли друзья-юристы. Статья была заменена на уголовную - "за растрату казенных денег". И отправили его не на Соловки, а во Владимирскую область. После тюрьмы, в ссылке он занимался любимым делом - лесным хо­зяйством.

Мать недолго оставалась в Симферополе. Забрав детей, бросив дом и все имущество, уехала во Владимирскую область, чтобы быть ближе к отцу. В ссылке семья соединилась вновь.

Деревня Вековка состояла из нескольких домов.

Одно из первых воспоминаний - мороз, ветер, снег, я на улице. Я до того вообще ни разу не видел снега. А тут он лежит, словно вечно.

Лето здесь не запомнилось. Только зима, вой волков на окраине. Приход соседки, ее слезы, рассказ о том, что волки загрызли ее мальчика, он пошел погулять за деревню.

Мама нас не выпускала даже со двора. Двор я помню. Помню, как приходил с работы отец, приносил паек, гостинцы. Запомнилось печенье "Футболист". На обертке очень красиво был изображен футболист с мячом у ноги.

На какие средства мы жили, я не знаю. Что-то получал отец (и в тюрьме, и в ссылке тогда платили деньги). Еще, наверное, были у матери какие-то сбережения. Во всяком случае, мы не голодали. Мать покупала молоко, хлеб. Колхоза там никакого не было, деревенька была маленькая, больше похожа на хутор.

Мы, дети, почти и не общались с отцом. Но каким-то образом что-то нам передалось и от него.

Я вижу в себе отцовские черты. Честолюбие, стремление быть первым - это все от него.

До травмы вопросы семьи, наследования не приходили мне в голову. Хотя был, конечно, подсознательный интерес.

В первые полтора года после травмы, проведенные почти полно­стью в ЦИТО, мысли о семье, о моем происхождении все чаще и чаще приходили ко мне. Все яснее я понимал всю тщетность и суетность своих прежних устремлений. Постепенно забросил докторскую. Со временем выветривалась вся шелуха, рассеивалась, исчезала.

Чем больше привыкал я к коляске, чем больше я проникался необходимостью движения, работы с внутренними органами, необходимостью следить за своим задом, под который обязательно следовало подкладывать подушку, - тем больше я задумывался над тем, что есть я в этом мире, тем ближе подбирался я к собственным корням.

Содержание  01 02 03 04 05 06

	Жизнь после травмы спинного мозга