Глава 3. ВЧЕРА И СЕГОДНЯ

Никогда в жизни я бы не связался с наукой, если бы занятия ею не давали возможности бегать на лыжах.

После окончания института, проведя несколько месяцев в горах, я приступил к своей новой работе. Работе интересной, ибо работал я самостоятельно. Была машина для литья под давлением, был я - инженер, работавший на ней. Помогал мне всего один человек. Старый рабочий, еще до революции занимавшийся литьем. Он заливал в нашу машину раскаленный металл.

Литье под давлением - где только не применяется. Застежки-молнии, ручки дверные, детали приборов. И, конечно, - всякие мелочи для ракет и прочей военной дребедени.

Почтовый ящик номер 19 - завод, где работала уже больше года моя жена Ольга Тимофеева, куда распределился и я, - выпускал приборы для внутреннего обустройства ракет.

Мы поселились в небольшой комнатке в двухквартирном домике на самой окраине города Железнодорожный. В одной комнате - мы, в двух других - соседи с маленькими детьми. Общая кухня, на которой вечно были развешаны для просушки пеленки и подгузники.

Но мне что вся эта теснота - главное, лес рядом. Шагнул с крыльца, нацепил лыжи - и тренируйся сколько душе угодно!

Но оказалось, что все не так просто. Надо еще и работать. Не столько работать, сколько присутствовать целый день на работе. А так на тренировки, на настоящие тренировки - времени не хватает. Такой режим был мне непонятен. Я жаждал свободы. На одном из комсомольских собраний я не стерпел, вылез на трибуну и заявил, что администрация не способствует развитию самодеятельного спорта, а наоборот - тормозит, что спортсменам не дают тренироваться. Даже и представить себе невозможно, чем могло обернуться такое заявление.

Но обернулось - неожиданно хорошо. Меня избрали в бюро ответственным за спорт и физкультуру. Я добился того, что нам было разрешено тренироваться два раза в неделю в ущерб работе. Без удержания из зарплаты. Два раза в неделю мы после обеденного перерыва шли не работать, а бегать. Я возглавил лыжную сборную завода.

За все эти льготы и привилегии надо было платить. Платить победами в районных соревнованиях. В первенстве Балашихинского района.

На участие в соревнованиях профсоюз выделял нам деньги, а завод - автобус. Кроме денег, профком выделял товарища, который был держателем этих денег, следил за нашими выступлениями. Почти всегда мы оправдывали высокое доверие.

После удачного выступления мы заезжали по дороге домой в какой-нибудь загородный ресторанчик, благо в те годы пригороды Москвы кишели различного рода забегаловками. Вместо того, чтобы умыться, переодеться, отдохнуть, брали обед с выпивкой за казенный счет. С серьезной выпивкой, по поллитре на брата.

Такая была у меня команда, такой был я сам. Правда, чемпион района и по лыжам, и по бегу, и по велоспорту.

Во время своего студенчества я не знал, что такое аспирантура, и слова-то такого не знал. Не знал, что существует такой способ жизнепровождения, полуработа-полуучеба. Три года - сам себе голова, предоставлен самому себе. Куча свободного времени.

Отношения с моим стариком-рабочим складывались превосходные. Мы жили, что называется - душа в душу, и работали от души. А с ним и нельзя было по-другому. Он говорил мне: "Если уж все равно тут торчать заставляют, так лучше работать, чем баклуши бить. И душе польза, и уму польза, и дело двигается".

Именно от деда Максима я впервые услышал:

- Революция? Да революцию делали пьяницы да бездельники. Рабочему - зачем эта революция нужна была? Рабочие - работают. Я вон до революции еще квалификацию имел, в земляные формы отливал. Доход имел - семь рублей в месяц. Две коровы, куры, дом свой, жена, пятеро ребят. Трое в революцию сгинули. О какой революции я должен был думать? Мне семью надо было кормить, а не озоровать с красными флагами. А были пьяницы, забулдыги, шпана, вот им побегать-пострелять самое то. Эти-то и были - революционеры.

Отпускать в аспирантуру меня на заводе не хотели. Как молодой специалист, я обязан был отработать три года. Но мы с Максимом постарались, поработали от души. Отлили новые детали. Я напридумывал еще разных слов, - вышел реферат, необходимый для поступления. А за эти-то новые детали меня и отпустили на заводе.

Дед Максим благословил меня, хотя очень сожалел о том, что ухожу. Сердцем, говорит, уже прикипел, да уж твое дело молодое, иди дальше учись. Ко всякому ученью (только не марксистскому, естественно) - относился дед с большим уважением.

Шансов на поступление у меня не было никаких. Кафедра выделила всего одно место, а нас - претендентов - набралось пять человек. К тому же вместо того, чтобы корпеть над учебниками, готовиться, - я как всегда тренировался.

И все экзамены, кроме последнего, сдал на тройки.

Оставался - экзамен по специальности. Самый главный, по его результатам и проводилось зачисление.

По списку я стоял первым. Не начинайся моя фамилия на одну из первых букв, будь я не Белопухов, а, к примеру, Чернопухов, - пришлось бы возвращаться к моему деду Максиму.

Но первым в аудиторию вошел я. За столом сидел седой заведующий кафедрой - лауреат сталинской премии Николай Николаевич Рубцов. И с ним еще два преподавателя. Увидав меня, Рубцов жутко обрадовался:

- Это вы! - заглянул в список, лежавший перед ним, - Андантин Константинович Белопухов? Вы к нам? Сдавать экзамен? Я очень рад.

Он вспомнил, вспомнил "Медного всадника" русского мастера Фальконе.

Экзамен превратился в формальность. Мы беседовали о живописи, о скульптуре, об истории литья. Как раз во всем этом я неплохо разбирался.

Рубцов хотел, чтобы я поступил. Мне поставили пятерку, остальным - тройки. Я стал аспирантом.

Конечно, когда я уже после травмы думал, что все это было несправедливо по отношению к тем, другим, кто усиленно готовился, кто серьезно хотел заниматься наукой, кому я перебежал дорогу, - мне было стыдно. Стыдно за то, что не извинился хотя бы перед каждым из четверых.

А потом - но ведь все же по Божьему произволу, уж если так мне повезло, значит - Бог помог, значит - так надо было.

Каяться надо в другом. В том, чего сам захотел, возжелал, ради чего забывал о многом, что сам совершил.

Этот рубеж, травма - все разделила. Считайте, разделила - пополам. Сейчас - ровнехонько пополам. В этом году исполнилось двадцать пять лет с того солнечного октябрьского дня. И в дотравменной жизни - я прожил двадцать пять лет. С двенадцати лет - началась работа, с двенадцати лет - начался спорт.

Две равные половины. Две разные половины.

В первой половине - мною двигало честолюбие, карьеризм. Именно тогда я продал душу - вступил в партию.

Надо было ехать в Польшу. На международный конгресс по литью.

Эта поездка очень многое мне дала. Я увидел другой мир, окунулся в другую жизнь. Что ни говори, но после СССР Польша казалась - почти свободной. Другая культура, частное землевладение - все это было настолько непривычно, настолько ошарашивало и бросалось в глаза после нашей колхозной одноцветности.

На конгресс съехалось около восьмиста человек. Из них только половина - непосредственно участники конгресса, остальные - жены, дети, друзья.

В нашей делегации жен, детей и одновременно друзей заменяли сотрудники госбезопасности. Все тридцать пять наших - как на подбор - были в одинаковых черных костюмах, рубашках, галстуках.

Напрямую мы знали только одного гебиста, но ничем не выдавали своих знаний. Боялись - тут его разоблачишь, так он в отместку по приезде домой тебя тоже разоблачит. Перед всей советской общественностью. Да и вообще, чего человека смущать.

Боялись всего, боялись заговорить с иностранцем-"капиталистом", для общения нам рекомендовали братьев по соцлагерю. Боялись отлучиться для прогулки по городу, боялись вести путевые заметки, просто заметки "не по теме конгресса".

Сам конгресс, все доклады и обсуждения, проходил в высотном здании, похожем на те в Москве, построенные руками зеков и пленных немцев. По указанию Сталина Варшава была обезображена этим монстром, призванным символизировать тоталитаризм, "давить" на всякого, кто рискнет поднять голову.

На конгрессе были приняты три официальных языка: немецкий, французский и английский. Для своего доклада я выбрал немецкий. Когда-то в школе и техникуме изучал, хотя, конечно, практически ничего не помнил. В институте изучал английский, но его тоже почти не знал.

Месяц занятий с тещей, матерью Сони, очень помог сильно продвинуться в понимании и умении излагать свои мысли на языке великого Гете. Теща язык знала - великолепно. Еще бы, во время войны они с мужем были заброшены для разведывательной деятельности в Германию. После нашей победы они недолго работали в восточном секторе, потом муж получил повышение в министерстве, вскоре переименованном государственной безопасностью. Приближалась борьба с космополитизмом, будущий генерал спешно развелся со своей женой, у которой был соответствующий пятый пункт. Однако мать Сони не была репрессирована - помогли старые связи, а может - просто повезло.

В Варшаве меня поселили вместе с нашим делегатом, прекрасно говорившим на немецком. Мы договорились в нашем временном доме забыть о родном языке. Да еще я старался как можно больше общаться с литейщиками из братской ГДР, Мы беседовали о литье, о формах, о скоростной киносъемке - обо всем, что должно было присутствовать в моем докладе.

Но в какой переплет я попадал, когда садился иногда обедать за один столик с их женами! Обычный светский разговор о природе, о погоде - тут я не мог и слова вымолвить.

Наша делегация "вороных грачей" очень возмущалась - а почему нет официально русского языка?

После доклада мой немецкий был оценен по достоинству. Говорили, что у меня какое-то особое, бранденбургское произношение.

Два наших маститых профессора пожали мне руку и сказали:

- Ну вот, теперь можете готовить докторскую к защите.

Конгресс завершился, но нас еще две недели возили по Польше, знакомили со страной, с польскими литейщиками, с заводами.

Это было интересно. В разных странах отливки делают по-разному. То есть общие правила одни и те же, но мелочи... Бывает, в мелочи самая изюминка и заключается.

Для художественного литья можно использовать отливку в земляные формы. Так были отлиты, к примеру, статуи Юрию Долгорукому в Москве и Петру в Санкт-Петербурге. Можно - в керамические формы, словно в прочную яичную скорлупу.

Можно отливать в металлические формы без давления. Когда-то это называлось "литьем в кокиль". Но после сорок восьмого года у нас такое литье стали называть литьем "в металлические формы". И только в последнее время старое название было возвращено.

Так отливали и в Польше. Мы посетили Краков, мы видели экологически очень неблагоприятные районы. Поляки тогда уже много говорили о загрязнении атмосферы, их тогда уже волновали вопросы экологии, а мы-то и слова такого еще не знали. Зелена Гура, где дым заводов застилал горизонт. Но что такое Зелена Гура - по сравнению с Магнитогорском?

Во время этой поездки произошел один случай, который я часто вспоминал в своей спинальной жизни.

Два последних года, выезжая на улицу, я чувствую новое, изменившееся отношение к таким, как я. Предлагают помощь, чувствуется благожелательная настроенность.

А двадцать лет назад грузовики мчали, обдавая грязью. Я очень любил гонять по подмосковным шоссе на своей "рычажке". И служил помехой для шоферов. Не сбавляя скорости, они проносились мимо, рискуя задеть, зацепить мое утлое средство передвижения.

Мы ехали из Варшавы в Краков в десяти огромных автобусах. Ехали по довольно узкому, без обочин, шоссе, обсаженному деревьями.

Я ехал в первом автобусе и все никак не мог понять, почему мы неожиданно сбавили ход, десять, двадцать минут - едем медленно. Подобрался поближе к водителю, чтобы через лобовое стекло рассмотреть в ночи, - что же мешает нашему новенькому мощному автобусу гнать на всех парах.

Далеко-далеко в свете фар маячила фигурка велосипедиста.

В конце концов он свернул на боковую дорожку, к своей ферме. Когда мы проезжали мимо, я рассмотрел, - пожилой уже мужчина, чтоб не сказать старик. Если бы наш автобус пошел на обгон, ему пришлось бы сворачивать в придорожную грязь.

Наш водитель и не пытался его догнать, приблизиться. Чтобы не смутить.

Это была - Польша.

Потом, через много лет, я попал в Америку. Потом я много читал о том, как живут спинальники, да и вообще - инвалиды, на Западе. Но - большего, чем в случае с этим велосипедистом, я так и не узнал.

И особенно было больно вспоминать ночную поездку из Варшавы в Краков после того, как три года назад, тренируясь на "рычажке", я стал свидетелем отвратительной картины. Таксист, молодой, здоровенный парень, остановил машину и ждал, пока вылезет из кабины очень пожилая женщина. А она с трудом открыла дверцу, не удержалась, упала, с трудом поднялась, даже не пытаясь отряхнуться, захлопнула дверцу, поплелась, прихрамывая, и уже теперь бессильными движениями руки пытаясь отряхнуть грязный снег, примокший к пальто при падении. Наверное, и "спасибо" сказала водителю.

Рыжий таксист спокойно, даже, как показалось, с легкой усмешкой, следил за страданиями старушки. Как только дверца захлопнулась - рванул, обдавая брызгами стоящих на остановке людей.

Это было - непонятно жестоко. Непонятно, кого больше жалеть, кто более достоин жалости, - старая женщина, сказавшая "спасибо", или жестокосердый водитель.

Жестокость, конечно, бывает разная.

Когда спинальник после больницы, после восстановительного центра, попадает в теплую семейную обстановку, - это чаще всего не хорошо, а плохо. Родные, жены, мужья, дети, - должны и виду не показывать, что он инвалид, что он не здоров. Что он - не нормальный. И помощи нельзя оказывать никакой, до тех пор, пока она уж очень-очень не потребуется. Когда уже иначе - нельзя.

Это жестоко. Представьте, вы - отец или мать, или любящая еще жена - и вот любимый вами человек перемещается по квартире на коляске, с трудом с этой коляски переползает на диван. Не может подъехать к умывальнику, чтобы привести себя в порядок (ванные комнаты в наших квартирах на это не рассчитаны), не может залезть в холодильник, не может самостоятельно приготовить себе еду.

Вы, конечно, кидаетесь на помощь.

Поэтому первые годы после травмы спинальник должен жить один. В том смысле, что он должен научиться все это делать самостоятельно, без чьей-либо помощи. Только тогда он будет жить. И чувствовать, что живет, а не существует.

Эта задача - очень трудная. Перед многими моими знакомыми спинальниками стояла остро. И я очень переживал - как бы им помочь! Советами? Но нельзя лезть самому с советом, пока не спросили, пока не позвали на совет.

Часто случалось так, что люди, которые могли бороться, если бы их с самого начала не окружали заботой, лаской, - опускали руки, становились инвалидами, иждивенцами.

Любовь иногда обязана быть жестокой.

Ох, как это трудно, - все делать самому, когда все вокруг стремятся тебе помочь. Сам ведь ты почти ничего и не можешь.

Иногда, чтобы сделать что-то самому, надо не просто приехать на кухню, надо сначала с дивана сползти на пол, передвигая подушки, добраться на кухню без коляски. Потому что розетка, видите ли, запрятана далеко за холодильником на уровне пола. Потом уползти обратно, передвигая подушки, взобраться на диван, оттуда - на коляску, и так далее.

Примеров таких - множество. Любое действие в собственной квартире, действие или движение - пример. Когда приходится затрачивать часы на то, что здоровый человек успевает сделать за считанные минуты. Что здоровый человек - и не замечает.

И все равно, это - единственный выход.

Конечно, спинальник не сможет самостоятельно переоборудовать свою квартиру таким образом, чтобы ему было удобно в ней жить. Расширить дверные проемы, чтобы коляска всюду проходила, - возможно только с помощью друзей, близких, хороших знакомых.

Мне в этом помогали мои друзья.

На Западе давно уже дома строят с учетом того, чтобы в них могли жить инвалиды. Я слышал даже, что если дом не удовлетворяет таким требованиям, мэрия его не принимает.

Не знаю, насколько это правда. У нас такая возможность не учитывается абсолютно.

В пятидесятые годы Москва активно застраивалась так называемыми хрущевками (или хрущобами). Малогабаритные квартиры, маленькие кухоньки, узкие коридоры. По такому коридору спинальнику можно только - ползать.

Потом строительство слегка модернизировали, возводить начали панельные дома. Но возможности проехать в такой квартире на кухню или в ванную - не появилось.

Я сам живу уже двадцать три года в такой квартире. Где на обычной коляске проехать невозможно.

Что ж, я переделал все свои коляски. Конечно, это сделать было очень трудно. В последнее время после таких работ у меня разыгрывается цистит, ведь производить все необходимые для слесарного дела усилия, лежа на боку, а не стоя у верстака, - очень тяжело. Но что делать! Конечно, спинальница-девушка не сможет самостоятельно переделать свою коляску.

В реабилитационных центрах спинальники обычно заводят множество знакомств, общаются, делятся опытом. Но все проходит, пациенты разъезжаются, адреса теряются. У меня таких друзей осталось только двое. Один из них - Володя Архангельский - полная моя противоположность.

Травму Володя получил всего на год позже, чем я. Но если я всю жизнь после травмы стремился ползти, двигаться, совершать немыслимые походы на коляске, - он все время лежал дома, на кровати. Поэтому, конечно, он гораздо более беззащитен перед жизнью, чем я. Хотя работает, создает электросхемы, жена чертит, - так что Володя даже считается ценным специалистом в своем НИИ.

В основном мы общаемся по телефону. Но несколько раз я приезжал к нему на дачу в Солнцево, на своей "рычажке". Добирался на противоположный конец Москвы.

Во всем его жизнь противоречит моей, наверное, поэтому мы так дружны.

Его сгубило то, что сразу после травмы он попал в семью. Жена от него не ушла, именно из-за нее он и получил травму. Его пожилая мать, - сколько вреда своей помощью и заботой она ему принесла. Говорить о матери, о том, что она своей любовью навредила, - да как только язык поворачивается такое сказать!

Мать не может себя пересилить. Видя, как страдает ее ребенок, как ползет из одной комнаты в другую, к умывальнику, - не выдержит, принесет умывальник прямо в кровать.

И еду приготовит.

И - не даст самому от кровати оторваться.

Не знаю, как в подобной ситуации вела бы себя моя мать. Она умерла за два года до травмы.

Когда я пришел в себя в больнице, одной из первых пришла совершенно кощунственная мысль - как хорошо, что мама не дожила до этого всего. Страшная мысль. Но - именно об этом я и подумал.

Я думал и о своей семье, если ее можно было назвать семьей.

Я думал о том, что до травмы меня совершенно не волновало.

После развода с Ольгой я шесть лет прожил с мамой в санатории "Узкое". И только тогда начал понимать, - кто есть моя мать. Узнал, наконец, что это за человек. Полюбил за ее трудолюбие, жизненную стойкость. И все же - это все было лишь поверхностное знакомство. А иного и быть не могло, для иного я не был еще готов, я не был способен понять человека, даже очень близкого. Главными оставались - собственные успехи и победы.

Замыслы и помыслы так загромождали жизнь и свет, что не оставалось места и для мамы. Не оставалось места - женам и семьям.

Но если я могу себе простить такое отношение к женам, то к маме - нет, не прощаю.

Ведь даже умирала - не на моих руках.

Я тоща был на спортивных сборах под Москвой.

Мама умирала дома. В таком возрасте в больницу уже не берут. Тем более - с подозрением на рак.

Мы не знали диагноза. Врачи знали. Но сказали - "стенокардия".

Угасла она быстро, в двадцать дней.

У нее было правило, - каждый день гулять по часу в парке возле дома. Дышать воздухом. Я даже и не заметил, как ее прогулки все сокращались и сокращались, все меньше и меньше времени проводила она среди деревьев, а не в душной комнате. И совсем перестала выходить.

Когда стало совсем тяжело, у ее постели дежурили поочередно, - я, мой брат Лель и моя жена Соня. Я не бросал сборы, на дежурства приезжал после тренировок.

И так получилось, что мама умерла не на руках моих или брата. В тот день дежурила Соня.

Наверное, глухому все это понять - надо чтобы самого шарахнуло, чтобы Бог наказал, наказал страшной травмой. И тогда возможно войти в сообщество человеков.

Человеческие мысли приходили ко мне, тревожили меня, когда мне становилось плохо. Здоровье улучшалось - отходили на задний план, прятались - глубоко. Вот и получается, что благодарить Бога - за болезни и несчастья, ибо только в них являешь себя образом и подобием Божьим.

После травмы я заставил Соню развестись со мной. Конечно, при этом я ставил ее в ужасное положение. Она могла в чьих-то глазах стать плохой женой, бросающей мужа в беде. Но я настоял на своем. Не задумайся я наконец над тем, что такое семья, - махнул бы рукой, и осталась бы Соня моей женой. И себя бы загубила, и меня бы не спасла. Это было бы ошибкой, наша связь никогда не имела ничего общего с понятием семьи.

Мы расстались. Позже Соня вышла замуж за известного волейболиста Воскобойникова. Говорят, он ударом мяча мог убить человека. Но жили они недолго, Воскобойников начал пить, а она не смогла уберечь его от этой напасти. Недавно она совершенно неожиданно позвонила. Просила посмотреть, - не осталось ли у меня нашего свидетельства о разводе для оформления пенсии. Документа этого у меня не оказалось, и мы со смехом вспоминали - в каком же ЗАГСе мы расписывались? Так и не вспомнили. Год - проще, год - шестьдесят третий, хотя встречаться мы начали еще в пятьдесят седьмом.

Поход в ЗАГС был вынужденным, мы могли и не расписываться.

"Суровая советская действительность" заставляла совершать неправильные и ненужные поступки. Жить было совершенно негде, у матери была маленькая комнатка в "Узком", я спал там на полу.

Образовывать семью - где?

Нужна была собственная квартира. Я занял денег у друзей. Но чтобы вступить в кооператив - надо было иметь право на жилплощадь. Вот поэтому нам пришлось расписаться. Вот поэтому мы не помнили номера ЗАГСа. Потому, что все это было совершенно не важно.

Весной пятьдесят седьмого года я заканчивал аспирантуру. Но заканчивал только по срокам, сделано у меня ничего не было. Спохватившись, я начал работу. Стоял в течение месяца у литейной машины и день, и ночь. Проводил эксперимент, на который потребовался бы целый год. Но - аспирантура заканчивалась. Я на месяц даже забыл о тренировках.

Кафедра выделила мне в помощь пожилую лаборантку, но этого явно не хватало. Тогда - прикрепили еще и студентку, Соню Давыдову. Ей надо было подработать, чтобы свести концы с концами. В те времена бедные студенты, а большинство студентов были бедными, вступали в научно - технические общества. Такие общества существовали при каждом институте. Подразумевалось, что студенты будут безвозмездно трудиться на благо науки. Но, по правде, членство в таком обществе было необходимо, чтобы оформиться на полставки, давало возможность получать дополнительно к стипендии рублей тридцать - сорок.

Так и делала Соня. Она была замужем за таким же бедным студентом Давыдовым. У них был ребенок, девочка, но семья скоро распалась.

Наша связь возникла как-то мгновенно. А началось все с рисового супа.

Я не мог оторваться от машины, даже чтобы сходить пообедать.

А Соня, тоже литейщица, тоже увлеченная экспериментом, увлеклась заодно и мной. Когда приходило время обеда, она бежала через дорогу, в столовую, приносила в кастрюльке три-четыре порции моего любимого молочного рисового супа. Этот суп нас и свел. В шестьдесят третьем расписались, чтобы в шестьдесят шестом развестись.

А Сонина девочка так и жила у бабушки.

И такие семейные отношения, к сожалению, часто возникали и у меня, и у моих друзей. Наверное, из-за бедности нашей. Мы не могли позволить себе жить свободно. Ведь так было у меня и с первой моей женой. Не было бы никакой необходимости в бракосочетании, если бы не стоял вопрос с квартирой, с пропиской.

Наверное, небывалая инфантильность была присуща многим из моего поколения. Мы рано начинали работать, зарабатывать деньги, но были беспомощны в социальных, бытовых вопросах. Мы были инфантильны и в сексуальном отношении, не знали многого, что положено знать юноше или девушке. Не знали, как строить интимные отношения. Из-за этого разрушались семьи. Из-за этого создавались семьи, без которых вполне можно было бы и обойтись. Большевики приучали нас к тому, что в отношениях между мужчиной и женщиной есть только одна сторона - физическая. Что жениться надо лишь для того, чтобы удовлетворять потребности в женщине. Другого искать и не надо.

Система коллективизации, система обездушивания и обезличивания, коллективизация умов и сердец - привела к такой инфантильности.

И не зря молодыми стали считать до сорока-пятидесяти лет. Мало получали, мало имели, но и забот многих иметь не полагалось, но и требовали - немного.

И я тоже был (и остаюсь во многом) продуктом этой системы. Несмотря на генетические задатки, на все способности, - я слишком часто совершал в жизни непростительные поступки. Глупые, вздорные поступки. Обманывал близких, обманывал любимых.

Обманывал — себя.

Содержание Гл 3 ВЧЕРА И СЕГОДНЯ 01 02 03

	Жизнь после травмы спинного мозга